Шаг за шагом, день за днем, событие за событием. Я поведала все, что произошло, с того момента, как Ефимка вытащил меня на улицу, умолчав, конечно, что случилось с мной до того — родной город, знакомые незнакомые улицы, воспоминания, планы, неблагородная месть — а Аксентьев бы оценил, — смерч, обрушившийся на нас, тщетные попытки спасти свою жизнь. Эти подробности были лишними, как и причастность моя к разграблению дома Петра Аркадьевича, но все остальное — заслонка и поведение слуг, и предложение забрать у меня детей, и письмо — Вершкова, наверное — и новое покушение…

Аксентьев молчал, изредка кивал, но я знала, что он меня внимательно слушает, вникает и делает выводы. Я сбивалась, возвращалась к началу, пыталась вызвать в памяти то, что давно забыла — интонации, жесты, тени, звуки, которые могла видеть или же слышать. Почти догорела одинокая свеча, Трифон Кузьмич зажег от нее новую, огарок затушил прямо пальцами.

— Трифон Кузьмич, — закончила я, и в горле совсем пересохло, — я молю об одном. Не оставьте детей. Я знаю, вы сможете дать им все, что могла бы дать я. Я знаю, что вы их не обидите. Мне некому доверять, кроме вас. Я справлюсь со всем, только дайте мне слово…

Аксентьев махнул рукой, не дав мне договорить, тяжело поднялся, прошел к бюро, стоявшему в глубине кабинета, так же грузно вернулся, забрал свечу и снова отошел, что-то долго искал, и жуткие тени метались по стенам. Если бы я умела и знала как, я бы молилась, но в этом мире не существовало молитв. Мне нужно было услышать, что просьба моя будет исполнена, Аксентьев пыхтел и молчал. Наконец он сел за стол, гулко поставив подсвечник и положив передо мной крупный заковыристый ключ.

— У меня пустует флигель, Вера Андреевна, — объявил он. — Ну как пустует. Живет там редакторишка, газетчик, так я его выселю завтра с утра. — А, так вот как легко все решается, со мной, помнится, так же было. — Сколько, говорите, прислуги у вас — пятеро вместе с Ефимом? Пусть живут. Здесь вы будете в безопасности. Пятьдесят золотом в месяц возьму с дровами, все равно редакторишка меньше платит и должен еще, паршивец, за полгода, но как-нибудь переживу. Мебель есть, тепло там, светло, чисто, места всем хватит. Снег сойдет, прикажу детишкам вашим садик сделать, опять же дела нам с вами проще будет решать.

— Спасибо, — искренне сказала я. Предложение было хорошим, но я не хотела соглашаться на него — пока, и дело было не в пятидесяти золотом, а в том, что дом Аксентьева был подлинно безопасным местом — в первую очередь для детей, и я прежде срока не хотела его обнаруживать перед тем, кто охотился на меня. Кроме того, исполнитель или Палашка, или Лукея, знать бы, кто из двух баб! — Если меня достанут, достанут везде, мне достаточно вашего слова и обещания позаботиться о детях… А вот редактор…

Черты Аксентьева проступили из-под бороды, я, приободренная, вернулась к делам насущным. Я же все равно хотела искать редактора, верно, а на ловца, выходит, и зверь бежит?

Бедолага редактор спал, но Аксентьеву его режим оказался до лампочки. Кто-то из сыновей Трифона Кузьмича сбегал и вынул страдальца аж из постели, помятого, с синяками под глазами, расторопный слуга принес в кабинет ужин от купеческих щедрот. Трифон Кузьмич тоже не отказался от бочка молочного поросенка и яблок в меду, мне уже кусок в горло не лез настолько, что я не могла смотреть на еду, а вот лимонаду охотно выпила.

Художник, может, и должен быть голодным, но много ли он тогда сотворит? Пусть ест, больше проку от него будет.

Редактор был молод, но опытен, я даже не ожидала, что за спасибо получу такого спеца, а Аксентьев объявил, что снизит долг за жилье, если тот хорошо поработает. К своим тридцати годам Макар Иванович успел побывать и переписчиком, и наборщиком, и корректором, и журналистом, и сейчас пробавлялся тем, что редактировал газетные объявления и верстал будущий номер. Увы, это была не та газета, куда Лука Лукич отнес мое объявление, так что мне оставалось гадать, когда ко мне потянутся «литературные негры», но я была готова сдать нашему Макару Ивановичу материал, едва его приведут в божеский вид. Макар Иванович горел желанием приступить к редактуре хоть сию же минуту.

Редактор ушел, сытый в том числе будущими обещанными гонорарами, и унес с собой недоеденного поросенка. Я сидела, выбивая пальцами дробь, а Трифон Кузьмич, что за ним я ранее не примечала, расхаживал по кабинету, удушливо пыхтел табаком и крякал.

Я что-то забыла очень важное, что-то, что мелькнуло на уме, когда я описывала Макару Ивановичу задачи, и на поведение Аксентьева внимания не обращала.

— Вершков, — произнес Трифон Кузьмич, останавливаясь позади меня. Он него здорово пахло крепчайшей махоркой, совсем как от извозчиков. — Ваше дело, Вера Андреевна, оставаться в вашем доме или перебираться ко мне, но мое предложение в силе, если вдруг передумаете. Так вот, Вершков, вы ведь должны неплохо знать этого человека, и даже не потому, что жили в одной деревне…

Я неопределенно пожала плечами. По всему судя, да, раз Вера сталкивалась с ним, еще будучи незамужней девицей, но спишем на то, что Вера глупа и память у нее девичья. Увы, Аксентьев этому теперь уже не поверит.

— Около года назад он испрашивал займы что у меня, что у прочих купцов, — продолжал Аксентьев, — но, сами понимаете, поручителей у него не было.

— То есть у моего мужа был? — ошарашенно уточнила я. — Князь Вышеградский?

Так вот о каких гарантиях он говорил, когда я пришла к нему в первый раз? Мой муж занимал деньги под честное слово своего лучшего друга, как любопытно, и никто не обмолвился мне об этом, но, наверное, это было в порядке вещей и настоящая Вера не могла не знать такие обыденности.

Аксентьев кивнул и, на мое счастье, прошел за стол и уселся.

Мой муж ушел в небытие в самом прямом смысле слова. Я подумала, что, скончайся он позже, так, что я застала бы его при смерти, но живым, многое повернулось бы по-другому. Например, я бы сразу узнала о его произведениях, а еще — правду о ссоре с Вышеградским…

Теперь этой правды я могу уже никогда не узнать.

— А если бы Вершков нашел поручителя, Трифон Кузьмич, но не нашел бы денег, чтобы вернуть вам и другим кредиторам? Что тогда? Его имение перешло бы поручителю, но ведь, насколько я знаю, Вершковы получили имение и титул за личные заслуги, а значит, решал бы сам император?

И вряд ли решил бы так или иначе в пользу Вершкова, а Вышеградский мне подтвердил, что брак с его сестрой мог бы Вершкова спасти. Там была какая-то хитрая комбинация, и я смотрела на Аксентьева почти с вожделением, но он лишь устало развел руками:

— Мое дело, Вера Андреевна, купца первой гильдии. Дать денег или не дать я могу, а что до имений… Было бы оно в личном владении, и разговор с Вершковым был бы иной.

Похоже, брак с богатой княжной был для него единственным выходом.

— Он все еще может прийти к вам, Вера Андреевна, — предупредил Аксентьев, хмурясь и прячась в бороде и бровях, — и вот тогда я возьму с вас слово немедленно дать мне об этом знать.

Я кивнула. В конце концов, у меня с моим партнером по бизнесу открытые, честные отношения. Если кто меня и спасет, то только он.

— Есть еще кое-что, — вспомнила я наконец то, что могла бы забыть, и это было бы скверно. — Полагаю, вам стоит, Трифон Кузьмич, споро купить какую-нибудь газету…

Раут еще продолжался, но я собралась заглянуть на пару минут, проститься и ехать домой. В огромном холле разговаривали с Аксентьевой и уже виденной мной женщиной в красном две юные барышни в шелках и шалях — кажется, внучатые племянницы Трифона Кузьмича, и я посчитала, что лучшее для меня дождаться, пока барышни покинут дом, и уведомить хозяйку вечера о своем отъезде.

— Доброй ночи, тетушка Мария Павловна, доброй ночи, благословенная! — щебетали барышни, и меня осенило — эта женщина точно монахиня. Что толкнуло меня вперед, может быть, то, что я до сих пор не знала, чем меня — Веру, а также Лукею, так пугала обитель.