— Я так за тебя рада! — прошептала я сипло, рассматривая рассыпанные цветы. — Ты молодец. Ты будешь очень хорошей матерью.

— Мальчик, матушка Вера Андреевна! — Анфиса счастливо всхлипнула мне в плечо. — Вот Афоне радости будет, когда скажу!

— Как ты узнала? — повторила я громче, потому что не верила древним способам, но здесь другой мир и другие правила, здесь магия, возможно, это она.

— Ячмень пророс, — Анфиса выпрямилась, шмыгнула носом, принялась утирать слезы рукавом, из комнаты, где были дети, донесся негромкий ворчливый голос Марфы. — Матушка каждый месяц семена поливала, все пусто было, пусто… А проросла бы пшеница, так… Барыня?..

— Жди тут, я сейчас, — приказала я, подскакивая, как есть в кацавейке бросаясь в уборную и с полдороги заворачивая на кухню. — Лукея, банку дай! О госпо… Всевидящая! Чашку, стакан, что-нибудь… лохань еще подай, дура стоеросовая!

Я выхватила у Лукеи огромную чашку, пока она и впрямь не решила, что мне сгодится лохань для белья, и убежала, а Лукея осталась стоять, озадаченная, с предложенной мне на выбор глубокой тарелкой. Я была к ней несправедлива, я не сказала, зачем мне посуда, и непонятно ее назвала. Ну, столовая чашка, но ведь это не страшно, считали же наши предки, что бурдалю это соусник, так? Никто же не умер?..

Я вышла из уборной, держа на вытянутой руке чашку с сомнительным содержимым, и, сохраняя серьезное донельзя выражение лица, вручила ее вышедшей из комнаты Марфе.

— Вот, — я отвела взгляд, все это, от цветов до содержимого чашки, было до смешного нелепо, но если раненный насмерть бросается на льва, то женщина в моей ситуации на что способна? — Узнай… будет ли у меня кто. Вдова я недавно.

Я забрала у Анфисы Гришу, но краем глаза увидела остолбеневшую Марфу и примерно представила, что у нее на уме: куда тебе, барыня, еще-то, и так четверых поднимаешь. Да, все так, будем надеяться, что четверых мне и хватит.

Я не волновалась, что Анфиса уйдет, зная, что работали женщины в это время, пока схватки не накроют, но попросила ее подыскать хорошую помощницу. Анфиса задергалась, уверяла, что справится сама, я пресекла ее возражения, объяснив, что ее не отлучаю ни в коем случае и дозволю младенца нянчить вместе с моими детьми, но напрягаться ей нельзя, а Гриша тяжелый и, к сожалению, до вредности ручной.

Характер у него был совершенно кошачий — ходить и говорить он пробовал, но просился на руки, едва выпадала возможность, а добиваться своего предпочитал визгом или мяуканьем. Ошибка моя и следствие беспечности Веры: как только я сменила кукушку-мать, Гриша сообразил, что надо брать все, пока дают. Когда я уходила, он пытался ходить, но тут уже подключалась беспокойная Анфиса, и никак не выходило оторвать Гришу от матери или няньки. Беременность Анфисы решила многое, и с этого дня я начала приучать сына ходить.

Погода не баловала, весна была бурной, влажной, серой, тягомотной, дворик с торца дома, где мы гуляли, изобиловал лужами, и хотя Фома размел небольшое пространство, нас не спасало. Старшие дети возились в остатках сугробов и пускали кораблики по ручьям, Гриша, держась за мою руку, вышагивал за любимой игрушкой с петушками, я хлюпала мокрыми чулками в сапожках и думала, что с обувью у меня полная беда, а ведь обувь нужна и детям…

Выручила Прасковья Саввична, точнее, на этот раз уже ее то ли родственница, то ли подруга. Огромный как великан мужик, распугав зефирных покупательниц, привез в «Дамское счастье» целую телегу вещей и плату отказался брать наотрез — не было такого указания от хозяев и точка. Рассудив, что мне либо совать ему деньги силой, к чему его устрашающая внешность не располагала, либо бежать за телегой, что тоже не вариант, я сдалась.

Среди разного барахла, от шуб до фраков, в мешках нашлись детские вещи, и учитывая, что на подходе был еще один малыш, распродавать их я не стала, оставила все себе и Анфисе.

Я принимала коляски, которые заказал Аксентьев, нанимала лихачей, получала новые жетоны, выводила экипажи на линии, заказывала у художника вывески с расписанием прибытия колясок и маршрутов — авторитет моего компаньона сработал, какое-то ведомство, имперское или городское, одобрило нам остановки, и оставалось внедрить их в жизнь. Художник злился, но заказы брал и трезвым исполнял в срок — платила я хорошо, а пьянства не терпела.

Марфа как-то вечером вернула пустую чашку и попросила повторить для верности. Она отказалась сообщать предварительный результат, и я еле удержалась, чтобы не взять у Лукеи лохань и не надеть ей на голову, но в уборную сбегала. Потянулись дни в ожидании и неизвестности, после, вероятно, придет черед гнева и отрицания, но… потом все равно принятие, и черт с ним, главное все пережить и родить здорового ребенка.

Я учила Гришу самостоятельности, старших — чтению и письму, знакомила с детьми новую няньку — Февронию, родственницу Фомы, незамужнюю, работящую и приветливую. Я разбирала и стерилизовала товар, меняла ценники и ассортимент; гоняла приказчиц, ругалась со старшим приказчиком — просто потому что Лев Львович сам напрашивался, без злобы, с азартом; заключала сделки с поставщиками ароматов, выпечки и чаев; сняла для обработки одежды еще одно помещение, побольше; контролировала работы в трактире для извозчиков. Я занималась с детьми, спала, работала и как раз подсчитывала барыши, когда ко мне уже ближе к ночи явилась мрачная Марфа, и выручка в размере трех тысяч золотом за две недели вылетела у меня из головы.

— Не обессудьте, Вера Андреевна, — всхлипнула Марфа и протянула мне глиняный горшок, в котором вперемешку были накиданы мокрые вонючие зерна. — Не в тяжести вы.

Я смотрела на горшок, Марфа — на кучу денег, и мы обе не знали, что сказать.

— Ваши лета какие, молоды еще, барыня, да красивы! И кормите пока… — утешила меня Марфа. Поверю, рискнула я и, протянув руку к деньгам, выдала ей серебряник. Уже когда дверь за ней закрылась, я подумала — куда она денет зерно, наверное, ничего же не пропадает? Но нужно было считать затраты, я только схватилась за перо, как в дверь позвонили.

Лукея дрыхла внизу, Палашка была в магазине, Анфиса и Феврония укладывали детей, поэтому я поднялась и сама пошла открывать — хотя бы для того, чтобы отсоединить от веревки колокольчик. Могли явиться Марфа или Фома, или Лев Львович, да кто угодно, посетители приходили до ночи, но на пороге стояла совершенно неизвестная мне барыня, и я решила бы, что это кто-то из новых соседей, но у квартиросъемщиков этого времени было не в чести общение с остальными жильцами.

Я нахмурилась, а барыня оглядывала меня как диковинную зверушку —- со смесью жалости и брезгливости. Губы ее были очень знакомо поджаты.

— Не врали злые языки, — проговорила она негромко и зло. — Вот как ты теперь живешь, Вера.

Глава двадцать вторая

Гостья была мне незнакома, но осанка, черты лица, даже голос — я видела собственное отражение в мутном зеркале много лет спустя. Она вряд ли пришла ко мне с миром, и если бы не отдаленное сходство, я бы предположила, что это клиентка, которой по недосмотру продали не то рваное, не то вшивое платье. С такими пылающими праведным гневом физиономиями в моем прежнем мире влетали в магазины покупатели, готовые порвать продавца в лоскутки за облупившийся логотип бренда с грошовой китайской реплики.

— Мать на порог не пустишь? — желчно осведомилась барыня и, обойдя меня, зашла в квартиру и скривилась, будто очутилась в свинарнике.

Да, скуповатая обстановка. Ни ваз, ни позолоты, ни бестолковых безделушек, лишь новая сбруя висит на крючке для одежды, никак Ефим ее не заберет. Мать тоже задержалась на сбруе, и черт знает, что за мысли мелькнули в ее голове.

— Тебе нечего есть? Дверь сама открываешь, Палашка где, сбежала? Продала ее? — забрасывала меня вопросами мать, а я молчала пока что и радовалась, что не поддалась порыву и не захлопнула перед ее носом дверь. Эта женщина была мне никто, но она явилась не с пустыми руками, она держала увесистый сундучок — наверное, личные вещи, но главное: она приехала с информацией.