Учитывая всеобщую помешанность на индпошиве, к прокату я отнеслась скептически, и первые несколько дней нанятая приказчица, дочь купца с нашей улицы, тосковала и смотрела, как покупательницы заходят, осматриваются и молча идут дальше, но к вечеру четвертого дня какая-то взбалмошная купчиха не то что взяла несколько платьев в прокат, а прямо-таки выпросила в безраздельную собственность. Приказчица помнила мои инструкции, платья продала и еще около недели скучала в лавке, пока из пригорода и ближних городков не повалили небогатые, но весьма увлеченные светской жизнью дворяночки и купчихи и не вынесли весь магазин подчистую.
Рассматривая последний непроданный наряд и подсчитывая вместе с Львом Львовичем, старшим приказчиком и бухгалтером, выручку, я терялась в догадках насчет внезапного спроса на некондиционные платья, но Лев Львович, посмеиваясь, открыл мне глаза.
Город отряхивался от снега, оттаивал, по ночам еще ударяли морозы, сковывая улицы льдом и срывая мне обороты в торговле, но утро уже пахло свежестью, ветер разгонял низкие облака, проглядывало в прорехи недоумевающее солнце — жизнь брала свое, и все чаще я видела не хмурые лица, а робкие улыбки, и птичий щебет по утрам не давал спать. Весной наступал бальный сезон, и я воздавала хвалу Всевидящей за свой охранный статус. Мне не грозило мелькать на балах, больше того, мое появление там вызвало бы скандал не меньший, чем тот, с императорским платьем, но я хотела бы — на самом деле не слишком — узнать, какие слухи ходят о вдове, единожды появившейся на камне и забывшей на этом свой долг.
Быть может, из-за моего нерадения Всевидящая кипятит моего покойного мужа в котле, и если так, то я лучше ей подскажу, какую выставить температуру, чем избавлю его от этих мук.
— Папенька не вернется? — спросил меня как-то Сережа, оторвавшись от листка, на котором сосредоточенно выводил буквы. Я медленно подняла голову, и в горле пересохло так, что я не могла издать ни звука.
Я знала, по книгам, конечно, что дети в дворянских семьях отдалены от родителей, особенно от отца. Вера была исключением, потому что кормила сама, не имея средств на кормилицу. Я сознавала, что мой муж не был детям близким человеком, и все же…
— А что ты помнишь о папеньке? — еле выдавила я.
Сережа нахмурился, пожал плечами, глядя куда-то в сторону и словно бы на отца, и мне стало жутко.
— Он говорил громким голосом, — ответил Сережа, — и кричал иногда. Махал руками. И смотрел странно.
Мой муж ко всем своим порокам был еще и душевнобольной или злоупотреблял, чем не следует? Он объявлялся в таком состоянии перед детьми, и Вера никак не реагировала? Идиотка.
— А тебе так нравилось, мама, — добавил Сережа, и я растаяла, потому что каждое «мама» было целебным бальзамом на мое сердце. — Ты говорила, что он гиений. Что такое «гиений», это когда кричишь и машешь руками?
О Всевидящая, награди меня разумом отвечать на заковыристые детские вопросы! Тебя, наверное, никто не просил об этом, я первая.
— Хорошо, что папенька больше не придет… Нам было скучно слушать, как он кричит, а ты о нас забывала, когда он кричал…
Все, что ребенок запомнил об отце, но кто скажет, не к лучшему ли это. Пусть в его памяти отец останется человеком, с которым приходили шум и чувство одиночества, потому что — да, я эгоистична! — я не знала, как утешить детей, если бы они тосковали по нему. И мне рвали бы душу их безутешные слезы.
Извоз тоже не стоял на месте, хотя с ним забот было намного больше, чем с платьями. Один многоместный экипаж был готов, и мы запустили его по маршруту, бегали и четырехместные коляски, я постоянно корректировала направления, что не могло не вызвать недовольство клиентов. Пассажиры быстро привыкли, что можно явиться к определенному времени на определенное место, и есть шанс, что сподобишься уехать куда тебе нужно, и роптали, если извозчик объявлял, что экипаж сейчас по этому маршруту не следует. Задачу нужно было решать и как можно скорее, и я, упредив купца Аксентьева, отправилась к нему с деловым визитом.
Я не чувствовала себя униженной просительницей, я входила в дом как полноправный партнер, и принял меня купец соответственно. Мы чаевничали, я знакомилась с его многочисленным семейством, супругой, сыновьями, их женами, и посвящала Аксентьева в свои планы. Для меня, человека из двадцать первого века, очевидные, но для того, кто жил двести лет назад…
— Остановки, Трифон Кузьмич, и расписание, — показывала я кривенький, но понятный план города, перерисованный от руки кое-как. — Номера на экипажи повесить надо, чтобы седок знал, какой экипаж куда едет. Новых лихачей бы набрать, да, пожалуй, свой трактир ставить нужно?
— Трактир, да-да, — бормотал Аксентьев, жуя бороду и шевеля бровями. Казалось, он еще пуще оброс за время, что я его не видела. — Есть у меня такой, купчишка Беренцов давеча по миру пошел, я все думал, продать заведение или оставить зачем… А вот Прохор, — глаза его сверкнули, он указал на сидящего напротив меня молодого еще парня, но в отца уже заметно бородатого. — Шестнадцать годков минуло, пора и к делу, вот Вера Андреевна тебя и научит. Ты, Прохор, Веру Андреевну слушай во всем. Что неясно, переспрашивай, обязанности свои затверди хорошенько, деньгам счет веди, к работнику будь суров, но справедлив, и примечай, что лучше устроить.
Принципы Трифона Кузьмича успокаивали. Впрочем, паршивое отношение к работникам пошло, когда в бизнес полезли дворяне, начать хотя бы с того, что издавна торговый и мастеровой люд объединялся в гильдии, работал бок о бок, оберегал свои секреты, и только аристократия притянула в коммерцию принцип курятника: сесть повыше, клюнуть ближнего и нагадить на тех, кому не повезло сидеть ниже.
Остановки, удобные для ожидания и посадки, не всегда совпадали с местами, где останавливаться экипажам было разрешено, я опасалась повторения инцидента с нападением, и — была не была! — неделикатно заявила Аксентьеву, что хорошо бы официальное разрешение пролоббировать на самом высоком уровне. Я ожидала возражений, что не императорское это дело, но Аксентьев принял мое предложение как само собой разумеющееся и обещал при ближайшей встрече его императорскому величеству о сем начинании рассказать и попросить его повлиять на городское начальство.
Я уехала сытая, с роскошным букетом, который мне из собственной оранжереи вручила супруга Трифона Кузьмича, и с клятвенным обещанием явиться на «небольшие домашние посиделки в тесном женском кружку». Я догадывалась, что размах и теснота этого круга относительны, но согласие дала и была рада, что смогу немного развеяться. Я же затворница до сих пор, и к черту траур.
Не успела я войти в квартиру, как мне кинулась в ноги Анфиса, и я выронила букет, осев на пол тряпичной куклой от ее крика:
— Барыня! Барыня! Век буду Всевидящую молить!
Я прижала тыльную сторону ладони к губам, ловя голоса из детской, и время остановилось.
— Понесла, барыня! Понесла я! — Анфиса подняла голову, и слезы радости хлынули водопадом. — Смилостивилась Всевидящая!
Я перенервничала из-за ее криков и сидела, тупо хлопая глазами. Анфиса рыдала, я чувствовала, что тоже близка к тому. Короткий и хлесткий как пощечина стресс требовал выхода.
— Как ты узнала? — спросила я, и вышло хрипло, на выдохе, я ведь все-таки Вера, которая не смогла зачать, а не Вера, у которой четверо детей. — Ты уверена?
Анфиса часто-часто закивала, а я сморгнула с ресниц соленые капли, и только бы не гормоны это были, только бы не они. Справиться с эмоциями сложно, а главное, ни к чему, и я подалась вперед и обняла Анфису крепко и искренне.
Кому как не мне знать, как это трудно и беспросветно, как безнадежно становится все, когда ты лезешь в шкафчик за опостылевшей упаковкой средств, которые демонстрировать посторонним не принято. Когда понимаешь, что все было зря и новая жизнь, такая важная, такая желанная, не появилась ниоткуда. Когда хочется бросить все, все забыть и закрыть все двери, и никогда не видеть ни мир, ни день, ни ночь, ни людей.
