— Палашка в магазине, — коротко ответила я, закрывая дверь на засов. — Проходи… — Я прикусила язык, судорожно вспоминая, как обращались сыновья к Трифону Кузьмичу, на «вы», на «ты»? Мои дети говорили сначала мне «вы». — Проходите, прикажу чай подать.
— Чай? — неверяще протянула мать, я кивнула ей на кабинет. Кто-то из детей, кажется, Лиза, не вовремя раскричалась, мать обернулась, посмотрела на плотно закрытую дверь моей спальни, сдвинув брови и осуждающе покачав головой. Я отсоединила звонок и еще раз указала на кабинет.
Никто не забрал у барыни кладь, никто не помог раздеться — у нищих слуг нет. У меня слуги тоже в дефиците, сейчас бы Лукею сюда, но увы, придется самой глядеть в оба. На моем столе лежат деньги, и я напряженно следила, как мать замирает в дверном проеме, привороженная золотом и серебром.
Хорошо, что Марфа унесла горшок, подумала я, или, наоборот, плохо. Я, не выпуская из виду мать, быстро сунулась в спальню и поманила Анфису, разбирающую детские вещи.
Мать окаменела, как перед входом в Сезам, я покашляла, мать очнулась, сделала вперед несколько деревянных шагов и, вероятно, какие-то выводы. Выскочившей ко мне Анфисе я шепнула подать чай с пастилой и орехами и подошла к матери со спины.
От нее несло удушливыми духами — из тех, что в почете у кичливых провинциалок, пара капель сбивала с ног ломовую лошадь, все магазины мои провоняли этими миазмами насквозь. Платье ее было еще крепким, из доброй ткани, но пошили его лет пять назад — как быстро я научилась определять год производства одежды! — оно жало под мышками, сборило на животе и в груди, потертости на рукавах скрыть было сложно даже в полумраке прихожей. Мать, как и Вера, держалась на удивление прямо, задирала высокомерно нос, гордо несла свой крест…
Генетику не обманешь. Особенно в части характера, пока в процесс воспитания и взросления не вмешаются обстоятельства в лице то ли сознания, то ли души человека из мира с другими ценностями, с другой моралью. Без меня Веру с годами не спасли бы ни двор, ни должность статс-дамы, ни коляска с четверкой резвых коней, ни алмазы на шее.
Предвзятость или мой жизненный опыт? У матери явственно подрагивал уголок губ. Охотница, тысячу чертей мне в глотку, уже разевает роток на чужой золотой каравай, нет, дудки.
— Говорят, ты на камень не ходишь, — произнесла таинственно мать, осматриваясь, куда пристроить сундучок. Вариантов у нее было не то чтобы много.
— Не хожу, — легко согласилась я и чуть не пнула ее слегка от нетерпения, но мать сама прошла в кабинет поразительно по-хозяйски. — У меня много дел. Извоз, магазины. Дети.
Я видела, что мать собирается грохнуть сундучком о стол, и удержалась она в последний момент, привитые ей манеры взяли верх над — я не сомневалась — досадой и яростью. Ее это счастье, я бы гаркнула, что она не в кабак пришла. Мать расстегнула кацавейку, в точности как моя, один портной шил, скорее всего, и села, я обошла стол и устроилась напротив. Справа от меня блекло горело золото и серебро, слева ручной кладью лоукостера манил загадочный сундучок — там что-то есть или мать намеревается сгрести туда мои деньги? Лихо в таком случае она взяла с места в карьер.
Я сперва положила руки на бумаги, подумала и отложила записи в сторону. Молчание начинало тяготить.
— Как растут мои внуки, Вера? Как ты живешь? — вздохнула мать после долгой раздражающей паузы. — Извоз, магазины… — Она шумно выдохнула и невыносимо страдальчески, утихомиривая прорывающиеся визгливые нотки, перечислила: — Мне сказали, что моя дочь торгует рваниной, как старьевщица. Мне сказали, что моя дочь держит притон для лихачей. Мне сказали, что моя дочь гуляет с детьми и нянькой, и мои внуки ведут себя как вздорная дворня, которую мало бьют. Визжат, кидаются снегом, гоняются друг за другом… и Лиза. Барышня. Я не поверила. Я решила, что все оговор. Мне ответили, что я могу все увидеть своими глазами и дали адреса твоих магазинов. Я ехала сюда и видела коляски «Апраксина и Аксентьев, столичный извоз». Я не могла сдержать слез, Вера. Дворянская фамилия на извозчичьей телеге. Как низко ты пала.
На столе горели свечи в подсвечнике — целых пять. Я не притерпелась к полумраку, и если огонь не грозил ничего подпалить, я старалась, чтобы света вокруг меня было как можно больше. Блажь, которую теперь я могла себе позволить, обличала притворство и ложь: если мать и давила на жалость, то только сию минуту, не раньше.
Мать не унималась, продумала обвинительную речь, пока тряслась на дешевом ваньке через весь город.
— Твое жилье — две комнаты, как у белошвейки. На всю квартиру несет супом. — Отлично же пахнет, и суп был отменный, наваристый суп, прежде я такого не ела. — В прихожей седло. Дети вопят, как в деревенской избе. Ты сидишь, как купчиха за самоваром. Где твоя осанка, где стать, Вера?
С прежней Верой тычки, должно быть, работали, и мать никак не могла взять в толк, почему дочь не бьется в повинной истерике, а сидит истуканом, как будто у нее пришли просить в долг.
В дверь постучалась Анфиса, дождалась, пока я ей позволю войти, и матери пришлось подвинуть свой сундук к самому краю. Судя по оскорбленно поджатым губам, это делать должна прислуга, но Анфису, простую девушку, не обучали ходить за барыней, я не требовала от нее ничего сверх присмотра за малышами. Я кивком поблагодарила Анфису и отпустила, сама разлила по простым, грубым чашкам настоящий крепкий чай, сама положила щипцами свежайшую пастилу на блюдечки. Губы матери все еще дергались, руки она сцепила до побелевших костяшек.
Что же, начнем, время дорого.
— Мой муж оставил меня в долгах, — с ухмылкой сказала я, откусывая пастилу, — без крыши над головой. Я вдова, дети сироты. И знаете, матушка, почему? Он оскорбил мать своего лучшего друга, княгиню Вышеградскую. Он намеренно нанес оскорбление так, чтобы князь не смог оставить его выходку без ответа. Он полагал, что опытный дуэлянт и в этот раз одержит верх над соперником. Он ошибся.
Странная все же история, очень странная. Князь говорил, что мой муж дрался на дуэли сорок три раза, и ни один поединок не кончился чьей-то смертью…
— Меня с детьми домовладелец выгнал на улицу. Куда мне было идти? Я пришла сюда. Плохая квартира? Мне так не кажется. Я не растерялась. Я не оказалась ни под забором, ни на площади перед камнем с протянутой рукой, я не стала содержанкой за краюху черствого хлеба.
Мать открыла рот, я сунула ей в пальцы ломоть пастилы, и возражения застряли у нее в горле. Пастила, впрочем, выпала, и мать, исподлобья на меня зыркая, начала кромсать ее ложечкой.
— Мои дети спят в теплой постели, одеты, обуты, едят хорошо и вдосталь, я учу их читать, писать, у меня есть время заниматься с ними, — продолжала я и сама удивлялась: я сделала, я смогла. Я невероятная. — Я убедила кредиторов отсрочить выплату долга, я уговорила их вложиться в мое начинание, и его императорское величество знает, кто такие «Апраксина и Аксентьев, столичный извоз». «Дамское счастье» работает от зари до зари, и мне снова не хватает ни магазинов, ни приказчиц. Види… те деньги, матушка? Я их заработала. Была ли я хорошей женой? Не знаю, не знаю. Дрянная ли я вдова? Возможно. Хорошая ли я мать? Прекрасный ли я делец? О да, с этим никто не осмелится спорить.
Больше шалости ради, чем чтобы позлить мать и вывести ее на эмоции, я все-таки облизала пальцы так, как Прасковья Саввична. Мать уставилась на меня едва ли не с ужасом.
— Ну и фамилия моего покойного мужа, — вспомнила я. — Лучшее применение, что ей можно найти.
— Да лучше бы ты продалась! — чуть не подавившись, фальцетом пискнула мать и разрыдалась, немощно разжав пальцы и выронив ложечку с куском пастилы прямо на стол. Я морщилась, терпеливо ждала, пока ей надоест, и задумчиво мочила губы в горячем чае. Вот откуда у Палашки повадки кладбищенской плакальщицы, с такой барыней немудрено волком завыть. У Лукеи господа были натурой покрепче.
Мать исходила слезами, добавляя в нужных местах душещипательное «ы-ы», и задирала голову, будто ей поводья тянули со спины. Чем дальше от столиц, тем больше спеси, мне ведь еще выпадет шанс проверить это?
