Помещение, открывшееся передо мной, было большим, даже огромным, похожим на длинный ангар. Вдоль потолка тянулся ряд люминесцентных ламп, заливавших ангар молочно-белым светом. В торце возле стены был расстелен ковер, на котором стояли обтянутый вельветом диван и журнальный столик со стеклянной столешницей. Радом выстроились сундуки, сделанные из вяза и украшенные ковкой из черного металла. На прилавке у самого входа громоздились плетеные корзинки, доверху заполненные пакетиками из блестящей фольги с зеленым чаем и глиняными фигурками богов и животных. На подставках, расставленных вдоль стен, красовались кожаные мужские ботинки черного и коричневого цветов, на вертикальных стойках — всевозможные трости. Также имелась внушительная коллекция галстуков, а на полках в застекленных шкафах поблескивали черным лаком булавки для галстуков с золотыми и серебряными вставками: желтый карп плавает в черном озере либо серебристый пион распускается на фоне ночного неба.

Двигаясь вдоль центрального прохода, я думала о людях, изготовивших эти вещи, и о том, каково им живется. Существование в учреждениях, подобных тюрьме в Тибе, в основном погружено в молчание. Заключенным не разрешается разговаривать друг с другом, даже переглядываться запрещено, и не только пока они работают, но и в столовой, в бане, во время молитвы — никаких контактов, нарушение правил карается. Днем заключенный должен быть сосредоточен исключительно на работе. Он не может отвести глаза от своего рабочего стола — никаких взглядов ни на соседа, ни на охранника, ни в окно. Если возникнет необходимость вытереть пот со лба или высморкаться, прежде следует получить разрешение надзирателя. Люди, живущие за тюремными стенами, не властны ни над своим телом, ни над разумом, единственное, что они контролируют — продукцию, которую производят собственными руками.

Я думала о Каитаро, каким запомнила его на видео: человек, охваченный безысходной тоской и одновременно сопротивляющийся бездушной ма шине закона. Я видела его узкое лицо, обрамленное длинными темными волосами, и глаза, глядящие прямо в камеру. Интересно, какие из выставленных здесь предметов сделаны им? Насколько сильно изменился он сам, проведя двадцать лет в этом мире, где ему месяц за месяцем, год за годом говорят, как сидеть, как стоять, даже как спать? Я представила, как он ежедневно проделывает один и тот же путь из тюремного блока на тюремную фабрику и обратно, привычно позволяя обыскать себя всякий раз перед входом в очередное помещение. Опущенные в пол глаза, мерное позвякивание кандалов — все превратилось в привычку. Не исключено, что я буду первым человеком, которого он по-настоящему увидит за последние двадцать лет. Сумеет ли Каитаро Накамура поднять на меня глаза?

Дверь в задней части ангара открылась, вошла продавщица и направилась прямиком ко мне. Она упруго шагала в своих туфлях на плоской подошве, на ходу вытирая уголки рта носовым платком. Приблизившись, женщина улыбнулась и поманила меня пальцем.

— Вы видели это? — спросила она, указывая на два крутящихся стеллажа с канцелярскими товарами. На одном из них были разложены тетради, альбомы, писчая бумага, украшенная тонким узором — розоватые цветы вишни, — и картонные подставки под пивные бокалы, разрисованные осенними листьями. Но второй стеллаж был заставлен блокнотами с изображением Кумамо-на — черного медвежонка, ставшего талисманом префектуры Кумамато. Персонаж приобрел такую популярность в стране, что его можно встретить даже на детских молочных бутылочках и на пачках с лапшой быстрого приготовления. На блокнотах в тюремном магазине Кумамон щеголял в фуражке надзирателя. Черная лоснящаяся физиономия медвежонка сияла улыбкой, а два красных пятна на щеках означали здоровый румянец. Лапы вскинуты вверх в задорном приветствии. Под фигуркой медвежонка жирными зелеными буквами было написано: «ЗАМЕТКИ КУМАМОНА».

Продавщица выжидательно смотрела на меня. Я растянула губы в восторженной улыбке. Я знаю немало людей, коллекционирующих предметы с изображением веселого талисмана. Некоторые изрядно позавидовали бы мне, обзаведись я блокнотом с Кумамоном-тюремщиком. Я сняла со стойки блокнот и раскрыла его. Под обложкой был вложен листок бумаги с напечатанными на нем словами: «Не ешь его! Не используй в качестве оружия! Не выбрасывай его!» Я представила ряды заключенных, сидящих вдоль ленты конвейера в напряженном молчании среди грохота машин, брошюрующих и склеивающих блокноты — один за другим, один за другим.

Я стояла под дождем, дожидаясь, пока откроются ворота и меня пропустят внутрь. Опустив руку в карман, нащупала сложенную вчетверо вырезку из газеты, которая со вчерашнего дня лежала на столе в кабинете дедушки. Я заглянула туда в предрассветной мгле перед уходом из дома и сунула в карман куртки. Сейчас, вытащив заметку, я развернула ее и прочитала еще раз. История, описанная в статье, касалась жизни каждого из нас. Я так долго держала газету в руках, что бумага совсем размокла Мне начало казаться, что слова просачиваются под кожу пальцев. Когда ворота распахнулись, я сжала в ладони сырой бумажный комок и, проходя мимо урны, выбросила его.

Шагая по коридору, я слушала, как поскрипывают по линолеуму подошвы моих ботинок. Меня провели в комнату для свиданий с белыми стенами и длинными деревянными лавками и указали на переговорную кабинку не больше шести футов шириной. Кабинка была разделена пополам стеклянной перегородкой с просверленными в ней крошечными отверстиями. У сидящих по обе стороны нет возможности даже прикоснуться друг к другу, только воздух, которым оба дышат, свободно циркулирует через отверстия.

На моей стороне перегородки стоял стол и коричневый пластиковый стул, на который я и уселась, ожидая, когда приведут Каитаро. Я ждала и ждала. Ждала так долго, что начала сомневаться, появится ли он вообще, ждала, пока не закралась мысль: может, он боится встречи со мной? Я бессчетное количество раз прочитала инструкцию, приклеенную на моей стороне перегородки: мне следует говорить исключительно на тему, которую я указала в опросном листе, беседу надо вести негромким голосом в спокойной манере. Я не должна общаться с заключенным на иностранном языке или прибегать к помощи жестов. Любое нарушение данных правил приведет к немедленному прекращению свидания.

Я уставилась на стол перед собой, думая, как мне беседовать с Каитаро Накамурой. Как я могу быть тихой и спокойной? Да и найдутся ли у меня слова для него? У нас будет совсем немного времени. Свидание в тюрьме длится пятнадцать, от силы двадцать минут. По ту сторону перегородки стояли два стула: один для заключенного, второй для сопровождающего его охранника, который должен следить за разговором и записывать его. Пока что оба стула оставались пустыми. Никто не шел. Время тянулось мучительно долго, в комнате висела гнетущая тишина, утяжеляемая мерным тиканьем настенных часов у меня за спиной.

Я старалась дышать медленно и неглубоко. Когда же за дверью раздалось шарканье шлепанцев, в которых ходят заключенные, я заколебалась, не желая поднимать глаза. Всего несколько дней назад я видела Каитаро на экране телевизора у себя в спальне и вот теперь увижу вживую. Первым в дверях появился охранник, следом вошел человек в сером тюремном комбинезоне. Обычно заключенных бреют наголо, но поскольку срок Накамуры подходил к концу, ему позволили снова отрастить волосы. Они топорщились на голове неровным, подернутым сединой ежиком. Плечи Каитаро заметно сгорбились. Он не смотрел в мою сторону, уставившись на закованные в наручники запястья, которые протянул охраннику, ожидая, пока тот откроет замок. Все еще не поднимая головы, Каитаро прошел к стулу, потянул его на себя и сел. Движения его были короткими и мелкими, словно он старался экономно расходовать силы. Если у меня и было время для жалости, то я отдалась ей в тюремном магазине, рассматривая предметы, сделанные руками заключенных и готовя себя к встрече с человеком, который любил мою маму и потерял ее. Сейчас же у меня перед глазами стояла совсем другая картина — мама лежит на полу в незнакомой мне квартире с раздавленным горлом и темно-фиолетовыми синяками на шее.