Я смотрела, как отец беседует с учительницей, и гадала, не она ли вызвала его и знает ли дедушка, насколько плохой я оказалась. Припомнив, как родители других непослушных детей при разговорах с учителями постоянно кланялись и согласно кивали, я поморщилась. Отец посмотрел в угол, где я стояла, и щелкнул пальцами, указывая на мои пальто и сумку. Я подхватила вещи и последовала за ним к выходу. Он так и не проронил ни слова, пока мы шли до его машины.

— Я не списывала, — прошептала я.

— Что?

— Я не списывала, — произнесла я громче и решительнее.

Папа вздохнул и повернул ключ в замке зажигания.

— Постарайся вести себя хорошо, Сумико. Ладно?

Я молчала всю дорогу, пока мы ехали через город в сторону жилых районов. Автомобиль затормозил возле высокого здания светло-бежевого цвета с коричневыми зеркальными стеклами. Постройка напоминала здание, где располагалась дзюку^[31]. Я ходила туда, чтобы подготовиться к поступлению в хорошую среднюю школу. Все, кого я знала, ходили в дзюку, ее называли «клубом будущего». Каждый день в полдень мы собирались в спортивном зале для общего скандирования. Дети стояли рядами, наши головы были туго обвязаны красно-белыми банданами, мы хором, снова и снова, выкрикивали одну и ту же фразу: «Мы поступим в “Мёнити Га-куэн”»!» «Мёнити» была предметом мечтаний многих — лучшая школа в Токио, название которой означает «Школа завтрашнего дня». И вот в течение всего учебного года мы изо дня в день собирались в гулком спортзале, чтобы снова и снова выкрикивать эти слова, как будто сама убежденность в успехе служила его залогом. Я поняла, что люди и вправду надеются, что непрестанное повторение каких-либо важных заявлений приведет их к цели: они вновь и вновь задают одни и те же вопросы, жуют одну и ту же мысль, словно в этом можно найти утешение.

Отец вошел в здание. Я следовала за ним по пятам. В холле стояла большая фигура Пипо-куна: талисман столичной полиции, пухлый оранжевый покемон. У него большие уши, чтобы он мог слышать, что говорят люди, у него большие глаза, чтобы он мог видеть, что происходит вокруг, и у него антенна на макушке, чтобы он мог улавливать настроение города. У этого Пипо была бархатная шкурка, и я потянулась, чтобы дотронуться до него, но подошедший к нам офицер поклонился отцу и открыл какую-то дверь, приглашая нас войти. Мы оказались в комнате, одна стена которой была полностью занята гигантской картой Токио, выполненной в серо-голубых тонах. Прежде чем уйти, отец наклонился и взял меня за плечи:

— Просто скажи правду, Сумико. — Он пристально вглядывался мне в лицо, я чувствовала сквозь хлопчатую ткань школьной блузки, как его пальцы впиваются в кожу. — Правду, слышишь?

Оставшись одна, я принялась изучать карту на стене, следя, как меняются очертания города вместе с извилистой береговой линией Токийского залива. Переплетение улиц было похоже на переплетение линий на ладони у мамы. Я гадала, где та точка на карте, в которой сейчас находится моя мама, вернее, ее тело. Когда дедушка сказал, что она умерла, я поначалу не поверила. Когда же мне не разрешили увидеть ее тело, подозрения только усилились. Они расцвели буйным цветом, когда мы с Ханной уехали из Токио и маму похоронили без меня.

Я вздрогнула, когда дверь отворилась, и в комнату вошла женщина в белой шелковой блузке и черной юбке. Поверх блузки на ней был надет просторный пиджак с широкими, подбитыми ватой, плечами. Массивные золотые серьги в ушах женщины покачивались при каждом движении. Я уловила густой приторный аромат духов, который застрял у меня в горле, словно комок липкой каши. Женщина обняла меня за плечи и заговорила неприятным высоким голосом. Затем подвела к низкому столу, усадила и положила передо мной какую-то папку. Папка была сделана из коричневого картона, и в ней оказались фотографии моих родителей. Женщина начала расспрашивать о маме. Я поднялась, отошла от нее и уселась на пол возле стены, скрестив ноги. Женщина не растерялась, подошла ко мне и тоже уселась на пол. Правда, в туфлях на высоких каблуках сидеть ей было не очень удобно. Видела ли я незнакомых людей у нас дома? Я помотала головой. Затем женщина стала задавать вопросы о дедушке. Хороший ли он, нравится ли мне жить с ним?

Я молчала. Тогда она принялась листать папку с фотографиями. Женщина показала снимки квартиры, в которой я никогда не была. Спальня, не до конца отремонтированная, но две стены покрашены в розовый цвет, а по бордюру вдоль потолка рассыпаны серебристые звезды. В углу — односпальная кровать и книжный шкаф из светлого дерева, полки пусты, лишь на одной я заметила книгу «Там, где живут чудовища»^[32]. Мы читали ее с мамой, но это было так давно.

Женщина показала фотографию какого-то человека, он был мне не знаком. И еще одного, которого я узнала, — это был мамин друг. Она наклонилась ко мне, от резкого запаха духов в виске начала пульсировать боль. Я ненавидела эту женщину.

Через некоторое время она поднялась с пола, принесла мне бумагу и стаканчик с цветными карандашами, стоявший на стеллаже в углу комнаты, и стала смотреть, как я рисую. Я рисовала так, как учила меня мама: кружок — лицо человека, овалы и треугольники — лепестки орхидей, — и еще много разных фигур. Точно так же в детстве маму учила ее собственная мама. Женщина снова опустилась на колени рядом со мной и продолжала наблюдать, однако, когда я принялась рисовать растения в нашем палисаднике в Симоде, ее терпение иссякло. И она опять стала раскладывать предо мной фотографии из своей коричневой папки, одну за другой. Потом спросила, бывала ли я когда-нибудь спальне с розовыми стенами и серебряными звездами под потолком. А затем выхватила из пачки фотографию того мужчины, которого я узнала. На снимке он стоял рядом с мамой и обнимал ее за плечи. Женщина указала на него, ткнув в фото наманикюренным ногтем:

— Сумико, ответь, ты знаешь его?

Я смотрела на снимок, на этих двоих, перемазанных розовой краской, улыбающихся и счастливых, и думала — неужели моя мама действительно мертва? Не верилось, что она могла вот так просто взять и покинуть меня. Я ведь всегда чувствовала ее присутствие, в моей жизни не было ни дня, когда я не ощущала бы, что мама рядом. Она всегда со мной, на расстоянии протянутой руки. Дедушка отвез меня на кладбище к нашему семейному склепу и сказал, что мама теперь отдыхает внутри, но я не могла представить мою живую, яркую, подвижную маму заточенной внутри керамической банки в виде горстки пепла. Женщина тем временем настойчиво требовала ответа, снова и снова тыкая пальцем в фотографию мамы и ее друга. Кончилось тем, что я просто схватила этот глупый палец и укусила, чувствуя, как плоть мягко пружинит под моими зубами.

После этого меня оставили в покое. Через несколько минут вошла девушка со стаканом воды в руке. Когда я спросила, можно ли мне вернуться к отцу, молодая женщина только улыбнулась, поставила стакан на столик и молча ушла. Время шло. Никто больше не приходил ко мне. Я свернулась калачиком на полу и стала думать о маме. Я вспоминала ее голос и тот самый последний раз, когда я слышала его. Она звонила по телефону нам с дедушкой в Мэгуро. Мама спешила, она говорила быстро и немного сбивчиво, и все же это был ее голос. Я как раз вернулась из школы и ждала ее звонка. Прижимая трубку к уху, я вслушивалась в слова, которые она выдохнула разом:

— Дорогая, это мама, я еду за тобой, буду у тебя через час, и мы отправимся в Симоду.

Я подумала о домашней работе, заданной вдзюку, и об упражнениях по кэндзи^[33], которые тоже нужно было сделать. Но мне было все равно. Я устала жить с дедушкой.

— Мамочка, ты останешься со мной? — спросила я.

— Да, Суми, — ответила она. Обещаю. Я еду за тобой. — Мама сделала паузу. Я слышала, как она возится с ключами. — Скажи дедушке, что я буду через час. Жди меня, хорошо?

Я кивнула, а затем, спохватившись, прошептала в трубку:

Да!

Сердце в груди сжалось.

— Я еду, Суми, повторила мама. — Еду!