Я лежала на полу под серо-голубой картой Токио, а часы на другой стене отсчитывали минуты. Я озябла, но мое пальто унесли. Интересно, гадала я, отец оставил мне бэнто^[34]?

Прошло еще немного времени, и в комнату вошла другая женщина, одетая в простой брючный костюм черного цвета. В одной руке она держала портфель, в другой — большую кожаную сумку. Незнакомка помедлила на пороге, небольшие жемчужные сережки блеснули у нее в ушах, когда она повернулась и плотно прикрыла за собой дверь.

Женщина медленно подошла ко мне.

— Привет. — Голос у нее оказался мягким и приятным. — Тебе принесли поесть?

Я качнула головой.

Она окинула взглядом мои обнаженные руки, выглядывающие из коротких рукавов школьной блузки, ноги в белых чулках и клетчатую форменную юбку.

— Замерзла? — полуутвердительно сказала незнакомка. Она вышла и через пару минут вернулась с моим пальто. — Так-то лучше. — Женщина закутала меня в шерстяную ткань песочного цвета и полюбовалась меленькими черными бантиками, идущими по бортам пальто. — Мама покупала?

Я кивнула.

Она скинула туфли на высоких каблуках, аккуратно поставила их возле стены и уселась на пол рядом со мной.

— Ну вот. — Женщина открыла сумку и извлекла из нее небольшой контейнер. — Можешь съесть мой бэнто. Я захватила из дома. — Она подняла крышку: внутри были кусочки копченого угря и маринованные овощи, разложенные поверх риса с кунжутом. — Годится?

Я снова кивнула.

Она протянула мне палочки:

— Немного великоваты для тебя, но ничего, думаю, ты справишься.

Я взяла палочки, чувствуя, какие они гладкие на ошупь, и принялась за еду. На лице у меня сама собой расплывалась довольная улыбка всякий раз, когда кусочек нежнейшего угря буквально таял во рту. Пока я ела, женщина не задавала никаких вопросов и не доставала никаких коричневых папок из своего портфеля. Когда с едой было покончено, она снова открыла сумку и вытащила портативный набор сёги^[35].

Не самое подходящее занятие, когда в школе вовсю идут уроки, верно? — Женщина открыла коробку. Я взглянула на плоские белые фишки с выгравированными на них тонкими черными иероглифами. Мне нравилось играть в сёги, но показалось странным, что она таскает игру с собой в сумке. Я вопросительно взглянула на женщину. — Держатся на магнитах, — пояснила она и, приподняв доску, слегка встряхнула, чтобы я могла убедиться, что костяшки не падают. — Муж купил. Удобно тренироваться в дороге.

Она поставила доску передо мной и стала ждать, пока я приму решение. Я не чувствовала ни малейшего желания играть, однако эта женщина была добра ко мне. Она поглядывала на меня, улыбалась, и от ее улыбки становилось весело. Казалось, будто мы два заговорщика и делаем что-то противозаконное. Мне не хотелось ей отказывать. Я заметила, как она пару раз мельком взглянула на дверь, и подумала, что, возможно, ее ждет масса важных дел и совсем нет времени на игры со мной. Я проворно начала расставлять фишки. Мы углубились в игру, но временами моя партнерша делалась рассеянной, словно постоянно прислушивалась к звукам, долетающим из коридора. В результате она так глупо проиграла партию, что я не могла сдержать смех.

Мы сыграли еще несколько партий, потом поболтали о моей жизни, о том, что я изучаю в школе, чем люблю заниматься, какая еда мне нравится. Постепенно я начала отвечать на ее вопросы, мы говорили о доме дедушки в Мэгуро. Она спросила, когда я в последний раз была в квартире, где мы жили до развода родителей. Расспрашивала об их друзьях и знакомых, о том, кто из них приходил к нам в гости. Я старалась отвечать как можно подробнее. Но едва разговор касался мамы, замолкала.

— Когда ты в последний раз видела ее, Сумико? Я замотала головой, и в комнате воцарилась тишина.

— Когда ты в последний раз говорила с ней, Сумико? — продолжила женщина.

Я молчала. Она смотрела на меня. Видя, что я отказываюсь говорить, женщина придвинулась поближе и обхватила мои плечи. В конце концов я позволила ей крепко прижать меня к себе и коснуться щекой затылка. Я чувствовала исходящий от нее легкий запах мускуса, точно такими же духами пользовалась моя мама.

— Последний раз ты слышала мамин голос по телефону, верно, Сумико? — мягко спросила женщина.

— Она не пришла, — прошептала я, чувствуя, как начинает набухать и разрастаться боль в груди. — Она не пришла.

Женщина подхватила меня, усадила к себе на колени и, крепко обняв, стала тихонько потирать ладонью мою спину.

— Ничего, детка, ничего, все в порядке, все хорошо, — шептала она, слегка покачиваясь вместе со мной взад и вперед. А я, задыхаясь в коротких и горьких всхлипах, уткнулась носом ей в шею и залила слезами ворот ее белой рубашки.

Женщина все еще сидела со мной на полу, когда распахнулась дверь и на пороге появился дедушка. Никогда в жизни я не видела его таким сердитым.

СВЯЗУЮЩИЕ УЗЫ

Я очень хорошо помню, где именно стояла в тот момент, когда раздался звонок из Министерства юстиции. Помню каждую деталь в кабинете дедушки. В его доме я прожила почти всю свою жизнь. Повесив трубку, я еще долгое время стояла не шелохнувшись и смотрела на ковер. На ковре тут и там валялись куски белого шпагата, и целый моток лежал под креслом дедушки. В кончиках пальцев начало слегка покалывать. Я потерла ладони, словно пытаясь таким образом стряхнуть оцепенение.

Шпагат сделан из упругой, плотно скрученной бумаги и извивается, как змея, когда вы пытаетесь связать его. На выпускных экзаменах в Верховном суде все наши рукописные работы должны быть аккуратно сшиты. Я не знаю человека, которому когда-либо приходилось заниматься юридической практикой, кто не провел бы часы и дни, связывая и развязывая эти узлы. Потому что, если вы не умеете правильно сшить экзаменационную работу, считайте, вы провалили не только экзамен, но и весь учебный год. В напряженной атмосфере экзаменационного зала неизменно слышен шелест бумаг, затем постукивание — пачку листов следует выровнять, — после чего воцаряется тишина: студенты склоняются над рукописями, чтобы надежно стянуть страницы петлями шпагата и накрепко завязать его узлом.

Экзамены закончились недавно, так что обрывки шпагата все еще были разбросаны по полу. Телефонный звонок, неожиданно прозвучавший в кабинете деда, ворвался в мой нынешний день и вытолкнул в прошлое. Звонившая упомянула имя мамы, которая была мертва вот уже двадцать лет.

Стоя возле дедушкиного стола, я снова подняла трубку, перезвонила в Министерство юстиции и попросила соединить меня с отделом пенитенциарной службы. Но там ответили, что не могут предоставить никаких сведений, поскольку мое имя не числится в списке тех, кто имеет право на получение информации о данном заключенном. Я сказала, что несколько минут назад мне звонил их сотрудник, но разговор прервался. Однако человек на другом конце провода был настроен скептически:

— Наши сотрудники ответственно относятся к своим обязанностям, госпожа Сарашима. Если бы разговор прервался по техническим причинам, вам обязательно перезвонили бы.

Это правда, Министерство юстиции не допускает небрежности в работе. И если звонившая попросила позвать господина Сарашиму — значит, ни с кем другим она говорить не будет. В первый момент я подумала, не позвонить ли дедушке, но затем представила, как он сидит со своими друзьями в онсэне, в бассейне с горячей водой, их головы повязаны белыми полотенцами, приятели шутят, пересказывая друг другу старые байки, и поняла, что не стану задавать ему вопросы о погибшей дочери.

Я медленно направилась к книжным полкам, глядя на перевязанные бечевкой пухлые папки, где находились материалы по самым важным судебным делам дедушки. Рядом стояло несколько тоненьких белых папок с моими учебными отчетами. Я пробежала пальцами по корешкам книг на соседней полке — поэзия, романы, пьесы — и наконец дошла до ряда папок-скоросшивателей, в которых хранились семейные документы: свидетельства о рождении, медицинские страховки, банковские счета. Бумажный след, оставляемый событиями нашей жизни, тянулся от деда через маму прямиком ко мне. Все, касающееся нас, находилось здесь, но я никогда не видела даже намека на присутствие в нашей семейной истории человека по имени Каитаро Накамура.