— Я уже пробовал.

— Нет, — произнес Секенре, постукивая пергаментом, но уже чуть медленнее. — То гордое молчание было сродни сотням томов. Оно было каким угодно — но не пустым. Теперь же встань пред Каменным Народом пустой, и пусть тебя заполнят их слезы.

— Зачем?

— Этого объяснить я не могу. Неужели обязательно должна быть какая-то причина?

— Нет, — ответил Изгнанник.

Они подошли к двери. Блистающий лунный свет затопил комнату, и комнаты больше не осталось, а они карабкались по жестким камням на пронизывающем ветру, и свете луны огромные черные орлы накинули на них своп тени, и снизились плавно, и подхватили обоих своими когтями: Изгнанника — за волосы, плащ и толстую одежду, Секенре — прямо за плечи, пронзив его плоть так, что по спине и бокам мальчишки заструилась кровь. Орлы вознесли их до самых вершин, что жили своей жизнью, а Каменный Народ меж тем исполнял свой величественный танец. Орлы отпустили их, Изгнанник и колдун рухнули вниз. Дочь Каменного Короля вытянула руки и поймала их в ладони, где до краев плескался пламенем лунный свет. И прошептала им. Она шепнула им единственное тайное слово, что Каменный Народ произносит целую вечность, — оно и составляет всю их речь, но даже боги никогда не слышали его. Для Изгнанника же, которому все безразлично, то было просто слово. И Дочь Каменного Короля несла их в ладонях, шагая по земле или облакам, или, быть может, танцуя по горным вершинам, с одной на другую, пока не упокоила их на каком-то берегу. Звезды на нем мерцали пеной шелестящего прибоя, а неисчислимые эпохи миновали в несколько мгновений, и горы мира вздымались и опадали, и плескались об их ступни, как волны океана.

И там, под какую-то музыку, что Изгнанник и Секенре слышали еле-еле, она танцевала и смеялась, как всегда — проказливая шутница.

А ветер дул. И было очень холодно.

И там Изгнаннику явились видения самих богов: они, как дети, плескались в каменных волнах, плавали и смеялись, а потом выныривали, мрачнели, переговаривались между собой, идя по берегу; они сражались с Титанами, вожделели друг к другу, пировали, старели и умирали, и погребали их в земле, а Каменный Народ смотрел на них.

Изгнанник понял, что и сами боги — лишь поденки. Как люди, как насекомые.

Но было ему и еще одно видение: бледная, лунно-сияющая, очень знакомая и нелепо стройная фигурка, едва ли не голая, кровоточа ужасными ранами, со слишком тяжелым серебряным мечом, бежала босиком по слякотной равнине в разверзнутую пасть Смерти — Шурат-Гемада, крокодильего бога, больше, чем бога, кто пожирает и самих богов, чей зев — ночное небо, чьи зубы — звезды без числа; мальчишка бежал, даже когда эти звезды в конце Времени потускнели, слились с темнотой, и сама Смерть стала невидимой; сын с воздетым мечом давно покойного отца стремился к самому сердцу чудовища, что билось медленным погребальным барабаном.

* * *

Видение рассеялось, и Секенре нащупал руку Изгнанника. Глаза мальчугана ослепли, ибо разве не сказано кем-то или не написано где-то — или это сам Секенре рассказывал Поэту во время одного из их восхождений, — что поскольку колдун не свят, он нее может видеть богов даже в таких обстоятельствах, как вот эти?

И очень бережно Изгнанник обернул своим плащом Секерне, и усадил на камень, и обнял его, чтобы мальчик не упал, и рассказал ему все — запинаясь, подыскивая слова, — что увидел и понял.

— Сквозь тебя и я это видел, — промолвил Секенре. — Больше не удастся мне ничего. Этого должно хватить.

И тут Изгнанник заплакал, и Дочь Каменного Короля заплакала с ним вместе, услышав все; и слезы ее наполнили чашу ее ладоней, и жгли ее огнем. Секенре и Изгнанник — но нет, не изгнанник более, ведь был он некогда поэтом, и у него имелось забытое имя, Ваэл Накенас, — рухнули в огонь этот, и пламя поглотило их. И познали они такую смерть и возрождение в бесконечности времен.

* * *

Трактирщик постучал и пошел. Собрал на поднос деревянные кружки.

— Вы закончили свою поэму, господин? — спросил он.

Изгнанник отложил перо.

— Да, вполне. — Он не добавил, что поэма та — вообще последняя в его жизни.

— Мы закрываемся, господин… — Трактирщик вздрогнул, кружки на подносе громыхнули, но не упала ни одна. — О, я вижу, у вас… гость? — И человек поспешил за дверь.

Изгнанник тихонько рассмеялся. Секенре, разумеется, больше походил на привидение, чем на гостя — весь в крови, сияя изнутри лунным светом.

Он протянул руку к лицу мальчугана.

— Видеть можешь?

— Не больше твоего. Пять пальцев.

* * *

И что же дальше? Что дальше?

Дальше Секенре записал все в книге, где записывал подобные вещи на века, — мелким и причудливым почерком, иногда таким плотным, что некоторые страницы выглядели сплошь черными, пока кто-нибудь не подбирал к ним ключ. Иные же страницы были из будущего. Иногда он набирался дерзости или немного сходил с ума — или же его охватывало отчаяние, — и он читал некоторые страницы; но даже тогда — а быть может, пальцы просто не могли нащупать их, быть может, он просто пересыпал из горсти в горсть песок, — даже тогда не переворачивал он последнюю страницу, на которой книга заканчивалась.

И написал он столько: Изгнанник взял запечатанный пергамент Короля и уже хотел было сжечь его, не открывая, но Секенре настоял, чтобы он распечатал его и прочел.

То был приказ — но не умереть, а вернуться в Дельту.

— Не знаю. Какая польза от меня там будет, — сказал Изгнанник.

Секенре написал так: Изгнанник спустился из верхней комнаты таверны со странным мальчиком, завернутым в его плащ. Люди уставились на них — к чему еще годны люди? Изгнаннику было все равно. Парочка истратила пару древних медных монет на публичные бани: в том городке баней была простая комната с каменной печью, ведром воды и сливом в полу.

Затем они вышли на городской рынок и купили мальчику такой одежды и провизии, что годна была для путешествия в горы, даже тяжелые сапоги.

Люди всякое болтали — да и внукам своим потом рассказывали, — когда увидели они, какими ужасными ранами покрыт мальчик, хоть судя по всему, от них он вовсе не страдал… Да и действительно ли раны эти слабо светились в темноте?

Потом эта пара рассталась — слов было сказано немного, а сожаление в них слышалось, видать, непритворное.

Изгнанник вернулся с караваном в дельту; он провел в пути много месяцев, и в конце странствия поджидала его великая тайна. Да и сам он стал немаленькой загадкой, ибо хотя пергамент его и печать на нем были вне всякого сомнения подлинными (в архивах сохранились подобные им), самим им было более ста лет. Однако Изгнанника не сочли безумцем, вероятно, спершим документ из чьей-нибудь гробницы, напротив — новый король Венамон XXIV, еще юный, но уже прозванный Философом (да-да, это его прозвали в веках «Последней Славой» Города Дельты, Закатным Королем), историей заинтересовался и приказал своей челяди относиться к Изгнаннику милостиво.

Король наблюдал за ним, а оба они между тем старели. Король, бывало, останавливался в дверях покоя, где Изгнанник сидел за столом с пером в руке, занеся его над чистым листом бумаги, и ни разу не писал ни единого слова. А дикая тень, отбрасываемая неизвестно чем, мерцала на стенах над его седой головой.

И вот что еще написал Секенре: Что колдун взобрался очень высоко, к самими неприступным Пикам (Башням, Опрокинутой Ладони Смерти). Путь был труден — даже для него. Он искал не Каменный Народ — шел только днем или пасмурной ночью, а когда сияла яркая Луна, забивался в свою палатку или пещеры, — но орлов, желая побеседовать с ними, стремясь узнать разгадку тайны, что не давала ему покоя, — то, чего не знал даже Каменный Народ: что он, кого любила Дочь Каменного Короля, непостижимо полюбил в ответ и ее, и она зачала от него дитя, что родится в конце всего Времени. И в самом последнем видении — кто бежал по равнине прямо в пасть Крокодила, кто это бежал, размахивая древним серебряным мечом?