AnnotationТа ночь должна была стать последней в его жизни, но Изгнанник отыскал Каменный Народ. Сущее безумие. Опасно, как сама смерть. Но ему было все равно. Наверное, именно потому и отыскал. Изгнанник был высок ростом, величав обликом, опрятная борода начинала седеть. В общем — нелепая фигура на горном склоне, в ярком свете луны, особенно если холодный ветер треплет на нем плащ и морозит уши. Ему больше подобало оказаться внизу, в мирной компании людей благородных, но не тех городских полуварваров. Но Изгнанник сейчас был здесь. Он взбирался по склону, и камешки с треском сыпались из-под его пальцев всякий раз, когда он хватался за стены или оскальзывался.

Даррелл Швайцер

Даррелл Швайцер

Сны дочери Каменного Короля

Darrell Schweitzer, "Dreams of the Stone King’s Daughter", 2002

Та ночь должна была стать последней в его жизни, но Изгнанник отыскал Каменный Народ. Сущее безумие. Опасно, как сама смерть. Но ему было все равно. Наверное, именно потому и отыскал.

Изгнанник был высок ростом, величав обликом, опрятная борода начинала седеть. В общем — нелепая фигура на горном склоне, в ярком свете луны, особенно если холодный ветер треплет на нем плащ и морозит уши. Ему больше подобало оказаться внизу, в мирной компании людей благородных, но не тех городских полуварваров.

Но Изгнанник сейчас был здесь. Он взбирался по склону, и камешки с треском сыпались из-под его пальцев всякий раз, когда он хватался за стены или оскальзывался.

Над ним, недостижимые, высились пять столпов черного стекловидного камня, изрезанные ветрами. Иногда их называли Башнями, иногда — Пятью Пиками или Опрокинутой Ладонью. Горожане рассказывали ему, что в них поселилась Смерть, но не Шурат-Гемад Нижних Долин, не Крокодил, Ходящий На Двух Ногах, чья пасть — ночное небо, а зубы — бессчетные звезды. То была какая-то иная смерть — чернокожая, будто эти скалы, с орлиной головой и руками сильными, как камни.

И он был готов поверить в нее. Но смерть поджидала его и в городе, хоть город — с точки зрения королевского двора в Дельте — и располагался на самых задворках известного мира. Сейчас посланник Великого Короля спал в ярком шатре, установленном во дворе таверны, — ибо даже королевскому посланнику не подобает осквернять подошвы полами столь низкого заведения.

Наутро слуга посланника постучится в дверь таверны и доставит сообщение. Изгнаннику не будет нужды читать его. Долгие месяцы сочинения изысканных, длинных и даже проникнутых жалостью к себе поэм, в которых он каялся, что допустил Ошибку (поименовать которую не дозволялось — таково было условие его изгнания), молил, чтобы его вновь допустили к Вечному Свету Короля Великолепия, брата Солнца, возлюбленного Девяти Праведных Богов (и так далее, и тому подобное), истекли, поэмы его больше никого не развлекали, и теперь ему приказано умереть. Вскрыть себе вены — этого будет довольно. На нечто более изобретательное — например, броситься в наполненное туманом ущелье, где Великая Река изрыгается из Пасти Мира (или это пасть Шурат-Гемада?), — посмотрели бы благосклонно. Работа посланника — и к чертям всякое достоинство, — убедиться, что приказ выполнен.

Однако Изгнанник все равно навсегда останется самой высокопоставленной персоной для жителей далекого Кадисфона. Он превратится в легенду. О нем будут рассказывать внукам. Поэтому его предупредили. И показали еще один выход из города.

Изгнанник послушался их — но не потому, что боялся умереть. Довольно часто, маясь от утонченной скуки изгнания, он звал смерть. Слагал о ней стихи. Нет, последовал их совету он потому, что, прожив среди этих людей достаточно долго, наслушавшись их мифов и легенд, их сказок, он поверил сам: здесь, на самом краю мира, чудеса еще случаются. И он, после всех своих страданий, заслуживает в последнюю ночь жизни какого-то сверхъестественного прозрения…

Он взбирался все выше и выше. Ветер ревел. Луна слепила его — яркая, почти как Солнце.

Просто еще одна городская байка: в такие ночи, когда приличная публика съеживается за наглухо запертыми ставнями, себя являет Каменный Народ. В иное время он бы сочинил на этом материале поэму получше тех, которые писал сейчас.

Они старше богов. Каменный Народ — сны Земного Разума. Они принадлежат Земле, которая разумом, как это ни парадоксально, сама не обладает, однако способна видеть сны. Похоже на каменный ветер или каменные волны, которые рождает ветер. Да-да, вот такая метафора будет получше. Каменный Народ — прообразы живых существ, они движутся во времени столь неспешно, что видеть их могут лишь духовидцы, пророки, поэты и безумцы. Или же — покойники. Так говорили люди. Только лишенные речи могут услышать их голоса или музыку, лишь те, кто достиг в самих себе идеальной тишины. Иными словами, те же пророки, поэты и безумцы. Или покойники. Ибо вздохи Каменного Народа — медленный скрежет самих гор, вздымающихся и опадающих. Голоса Каменного Народа — неописуемы. Вероятно, за всю жизнь Человечества еще не было произнесено ни единое слово Каменной Речи. Обманщики, плясавшие на горных вершинах лунными ночами и с удовольствием завлекавшие смертных в собственный мир и собственное время, успевали только ахнуть. А с Каменным Народом все иначе: пройдет десять тысяч лет эрозии и ветра, пока кто-нибудь из них шевельнет пальцем или моргнет.

Такая вот красивая легенда. Изгнанник отбрасывал перед собой длинную трепещущую тень и карабкался выше и выше. Холод уже рвал ему легкие, и дыхание вырывалось изо рта задышливыми клочками.

* * *

Впервые приехав в столицу много десятков лет назад, он еще был невинен. Правил тогда старый Венамон. К его двору и был допущен будущий Изгнанник, там и процветал он скромно, и какая разница, что старик иногда задремывал на чтениях, а корона Дельты и Реки, внешне похожая на улей, опасно клонилась, грозя съехать ему на нос. Его покровителями могла быть блистательная знать, но самое главное — Наследные Принцы в шлемах с павлиньими плюмажами. Золото текло в одну сторону, лесть — в другую. Хорошая коммерция. Иногда он, как любой поэт, стремился к прекрасному. Иногда он даже его достигал. Золота текло больше. Король дремал, силы его угасали. И даже когда сердце старика однажды ночью вырвалось из груди кровавым выплеском — обстоятельства происшествия оставались загадочными, но от того не менее драматичными, — едва ли это способно было что-то изменить.

Неважно и то, что при дворе в то время обретался колдун — нелепый урод по кличке Месяц. Лоб и подборок его действительно сильно выдавались вперед, как рожки молодого месяца, а лицо поистине светилось, по крайней мере — в определенных затемненных покоях дворца. И при этом болезненном свете умирали некоторые дворяне и даже Принцы.

Даже когда приливом нахлынула и отхлынула война, даже когда с самим колдуном произошло нечто настолько странное, что в сравнении бледнела кончина самого Короля, поэт пытался убедить себя, что хоть все это и дает хороший материал для его работы, сам он далек от дрязг этого мира. Себя он видел человеком, бродящим ночами по берегам Моря Полумесяца. Он чувствует у себя на лице брызги тьмы, но знает, куда идти, и одежды его не намокнут.

Когда наследному принцу по имени Вагранес — самому энергичному из прочих — удалось прикончить соперников и захватить улей короны, ничего плохого поэт в этом не увидел. Упадок в королевстве сменился медленным расцветом. Сатрапы снова преклоняли колена перед Дельтой, а длань Великого Короля простерлась до самых дальних горных поселений. Если под сверкающей броней власти и билось темное и гнилое сердце, обмануться блеском легко. Даже в таких условиях поэт может серьезно работать.

Нет, поистине свою невинность он утратил в ту ночь, когда евнухи вынесли его из спальни в одной сорочке.