Вот она остановила свой танец и села у отцовских колен. Холодный ветер и вихрящаяся пыль овевали каменные лица.

Они открыли глаза. Они шевельнулись, они повели руками. Изгнанник, наконец, узрел Каменный Народ.

И Каменный Народ смотрел на него с высоты. На него и на нелепого чумазого мальчишку, который сидел на камне и дрожал, обхватив руками колени.

И не зная, что еще можно сделать — а может, из чистого тщеславия, — Изгнанник распростер руки, как перед самим Великим Королем и всем его двором, и принялся декламировать свою поэму. И сразу же на него обрушилась тьма, как будто его огрели дубинкой по голове.

* * *

Он открыл глаза в темноте. Потом глаза привыкли, и он понял, что сидит в знакомой комнате с шероховатыми стенами и закрытыми ставнями на верхнем этаже городской таверны.

Мерцающая точка света превратилась в огонек свечи.

Изгнанник сидел за грубым столом и что-то писал. Все как обычно.

Что это было — наваждение? Сон? Нет! Он даже вздрогнул от внезапной ярости: нет!

Хотя бы какое-то видение, пророчество, исполненное смысла…

* * *

Вошел трактирщик, собрал на поднос деревянные кружки.

— Мы закрываемся, господин.

— Мне нужно еще немного времени.

Трактирщик пожал плечами и ответил довольно дерзко — раньше он так никогда не осмеливался с ним говорить.

— Мне кажется, времени у вас больше не осталось, господин.

Изгнанник взял себя в руки: нелепица эта означала, что наваждение еще не рассеялось. Трактирщик вышел, но в комнате осталось что-то иное. По стенам и потолку прыгала еще чья-то тень, однако ничто ее не отбрасывало, — яростная, как огромная мохнатая бабочка. Тень эта не отставала от него уже семь ночей, и больше никто ее не видел. Изгнанник понял, что это тень танцующей девушки.

Она что — смеется над ним?

Приоткрылась дверь. Она выходила на площадку, откуда по шаткой лесенке можно было спуститься темное брюхо общего зала; теперь же в проем лился чистый лунный свет, слепя глаза Изгнанника.

Держа в ладонях пламя, вошел маленький оборвыш, а с ним внутрь ворвался порыв холодного воздуха. Изгнанник видел пар дыхания мальчугана, гусиную кожу на его голой костлявой груди.

С каким-то почтением, даже с надеждой, едва ли не требуя, Изгнанник спросил:

— Ты — один из них? Из Каменного Народа?

— Нет, но она… — Мальчик вытянул руку, на которой танцевала крохотная изящная фигурка из пламени. Из пламени ли? Или из лунного света? Дочь Каменного Короля. — Она влюбилась в меня, когда узрела, как я сражаюсь со Временем, и я, такой же глупец, как и ты, был обманут, зачарован и пал в ее объятья. Так я и оказался среди Каменного Народа. Как и ты сам.

Мальчик сел на скамью рядом с Изгнанником, а тень Дочери Каменного Короля все плясала на стенах и потолке.

Изгнанник схватил оборвыша за плечо.

— Ты не из камня, в этом не может быть сомнений, однако ты холоден…

— Я жил у Дельты, когда она пришла за мной, в пустыне, среди старых высохших гробниц; я смотрел на Луну, когда в совершенной тиши услышал ее зов. Я не успел приготовиться к странствию. Отъезд был слишком внезапен…

Вблизи от мальчика пахло потом — как пахнет потом от всех, кто много дрожит.

— Кто ты?

— Колдун. Мое имя Секенре.

— Я некогда знал одного колдуна. — Изгнанник описал мальчугану Месяца и то, что с ним произошло, насколько он это сам понимал.

— Я с ним встречался, но всего лишь раз, — ответил Секенре. — И убил его, и душа его живет в моей все последние сто с лишним лет.

— Нет-нет, — сказал Изгнанник. — Это случилось лет двадцать тому назад, но все равно ты еще слишком мал, чтобы застать его в живых. — На какой-то миг Изгнаннику показалось, что и этот мальчик, как его Король, лишился рассудка. В наше время повсюду скачет множество безумцев, и далеко не все они пророки или духовидцы.

Мальчик опять свел вместе ладони и загасил пламя в них. Потом положил руки на стол. У них теперь осталось лишь пламя свечи — оно горело ровно, но тень Дочери Каменного Короля неистово плясала по стенам. Бледные руки оборвыша блестели под свечой, точно покрытые пленкой испарины. Щуплое мальчишеское тело в тени явило Изгнаннику тлеющие поперечные шрамы, что говорили о страшных ранах. Обычный ребенок от таких должен был умереть уже несколько раз. Но Изгнанник смирился с тем, что мальчик необычен.

— Разве тебе неведомо, что колдуны перемещаются во времени иначе, нежели обычные люди? Для колдуна годы и даже столетия — просто череда снов, причем не обязательно в той же последовательности, которую воспринимаете вы. Путь колдуна труден. Он наполнен болью. Но завершить его очень сложно. Если колдун ранен, он исцеляет себя волшебством, пока все тело его не превращается в ветхую одежонку, на которой больше заплат, чем прежней ткани. И даже умере, колдун продолжает жить — как мой отец, а он неимоверно стар, по-прежнему живет во мне. Я убил того, кого ты называешь Месяцем, сто лет назад. Он остался в моей душе — лишь крохотной частью того множества, из коего состоит Секенре, ибо я и есть Многие, я — Пожиратель Многих. В чем-то я похож на Смерть, которая пожирает всё. А колдун не старится, по крайней мере — телом. Он стареет, принимая в себя все больше и больше таких, как он, пока его изначальная личность не растворяется и, возможно, не исчезает совсем. Но кто-то — что-то — все равно от него остается: последний колдун на свете доживет до конца Времен, когда ему придется встать лицом к лицу с богами и потребовать воздаяния за все их жестокости, за самый акт творения. И вот такой отрезок времени, друг мой, Каменный Народ наверняка заметит. Именно поэтому Дочь Каменного Короля влюбилась в меня и завлекла меня.

— А колдун разве может любить?

— Говорят лишь, что ни один колдун не умеет плакать.

— А любить может?

— Мальчик Секенре — личина, скрывающая колдуна, — действительно может любить. По крайней мере, когда останавливается и вспоминает мальчика по имени Секенре, который некогда стал колдуном — скорее против своей воли, но это долгая история. И мне кажется, он умеет плакать. Но что тебе за нужда? Ты должен заставить расплакаться Каменный Народ.

— Заставить? Зачем?

— Иначе они никогда нас с тобою не отпустят. Оставят у себя на веки вечные, а для них она — примерно столько же, сколько нам нужно, чтобы вымолвить одно-единственное слово.

Секенре встал и протянул что-то Изгнаннику. И вышел за дверь. Лунный свет вновь на мгновение ослепил поэта. Дверь закрылась.

Когда глаза Изгнанника вновь привыкли к полумраку, он поднес предмет к свече. Сложенный пергамент, под личной печатью Вагранеса, Короля Дельты и Реки.

Изгнанник постучал краем пергамента о стол, но открывать не стал. Вместо этого взял перо, заткнул пузырек с чернилами и свернул манускрипт своей последней рифмованной мольбы и сложил все в экритуар, однако нераспечатанное послание и ящичек брать с собой не стал, а направился к двери с пустыми руками.

Ни единой тени не танцевало больше в комнате. Изгнанник был один.

Он задержался на пороге, полуприкрыв глаза, погрузившись в думу. Нет, это не сон. Больше. Я заслуживаю того же. Он попробовал придумать, от чего Каменный Народ может расплакаться, — как это ни странно.

Изгнанник открыл глаза и дверь одновременно, и на краткий миг, в одно мгновение ока, успел охватить взглядом общий зал таверны внизу. Слуга королевского посланника в кричаще-яркой ливрее поднял голову и заметил его на верхней площадке лестницы, затем отвернулся со скучающим видом и направился через весь переполненный зал взять себе еще кружку выпивки.

И вновь лунный свет ослепил Изгнанника — он карабкался вверх на пронизывающем ветру. Рядом, но чуть выше, по скалам полз Секенре — но вот он оступился и соскользнул чуть ли не в объятия Изгнанника. Мужчина (хотя действительно ли он старше?) поймал мальчишку (а мальчишка ли он в самом деле?) — тот дрожал от холода и напряжения. Изгнанник обернул его тело своим плащом, и дальше двое пробирались меж валунов уже бок о бок — пока вновь не вышли к Каменному Народу. Те при виде их шевельнулись — медленно, величественно, едва заметно глазу.