Черные орлы парили кругами над их головами, перечеркивая крыльями Луну, отбрасывая на всю землю огромные тени.
Секенре сел от Изгнанника поодаль, сжавшись в лунном свете от хлесткого ветра, обхватив руками колени. Его ноги были грязны и изрезаны от восхождения. Изгнаннику он показался на вид очень хрупким — точно человечек, сваренный из прутиков нестареющего железа, которому суждено впереди еще очень долгое время.
Танцуя, Дочь Каменного Короля нагнулась к мальчишке и нежно провела ему по щеке. Поразительно — он заплакал. Она — нет.
И тогда, хорошенько все взвесив, припомнив все приемы риторики, которые он только знал, Изгнанник заговорил — нет, возопил сквозь вой ветра в расселинах, не слыша себя. Он кричал о коварстве Великого Короля, о его жестокости и многих преступлениях — чудовищных, зверских, — о святотатстве, о покушении на богов, людей и на саму природу. Говорил он страстно — чувств своих он еще никогда не осмеливался открыть, еще с тех пор, когда сам был юн, наивен и невинен. Но теперь в голосе его звучала дерзость и вызов: Смотрите, вот я, кто стремится к прекрасному и зачастую достигает его, несмотря на это, должен мириться такими вещами, осознавая их опасность. Не довольно ли этого, чтобы и сами камни заплакали? Неужели я не заслуживаю лучшего?
Говорил он, конечно, совсем не это, но это то, что он говорил на самом деле, и даже он сам это знал.
И последнее, о чем он успел подумать, — старая шутка придворных: Будь искренен, хочешь ты этого или же нет.
И тьма была, как удар дубинки по голове.
* * *
В комнате таверны тень Дочери Каменного Короля трепетала на стенах и потолке, словно темная ночная бабочка.
Вновь вошел трактирщик, громыхая кружками на подносе.
— Господин?..
— Мне требуется еще немного времени.
— Быть может, вы пожелаете остаться на ночь? В такую погоду, с такой яркой луной, было бы лучше…
Изгнанник нетерпеливо пристукнул запечатанным пергаментом по краю стола. Трактирщик вышел.
Здесь же был и Секенре. На сей раз Изгнанник не заметил, как открылась дверь. Но всю комнату затопило холодным сырым ветром, смердевшим грязью и распадом.
Секенре воздел огонек в своей ладони.
Тень Дочери Каменного Короля трепетала где-то впереди на приземистых квадратных колоннах, что, казалось, подпирали собой весь мир. Из тьмы у них над головами сочилась слякоть и слизь. Где-то поблизости текла река, воняя смертью.
Мальчуган свободной рукой уцепился за руку Изгнанника — в другой ладони он держал огонек. Мальчишеская рука на ощупь была холодна и жестка — но не каменна. Они шагали по бесконечной черной грязи, пока жижа не заляпала их с ног до головы, и часто проваливались в топь по колено.
Они вошли в огромный промозглый зал, уставленный рядами обезображенных саркофагов, где сильные верхнего мира превращались лепечущих, пускающих слюни и вопящих идиотов и клоунов.
И узрели они Великого Короля Вагранеса — тот стоял, скрестив на груди руки, в своем саркофаге, и на лице его играла дерзновенная улыбка.
— Ну, Поэт, что скажешь? — надменно произнес Король.
Изгнанник взглянул на Короля, затем — на Секерне. На секунду задумался, хотя. По правде сказать, уже начал что-то понимать.
Из-за этой заминки вышло так, что именно мальчик, поднатужившись, одной рукой сдвинул тяжелую крышку, и саркофаг захлопнулся.
Великий Король завизжал от ярости и отчаянья.
Грохот крышки звучал окончательно — будто закрылась Дверь Вечности.
* * *
Среди залитых светом Луны горных пиков эхом ему отозвался гром.
* * *
— Короли — просто поденки, — промолвил Секенре. — Они на Каменный Народ впечатления не произведут.
— Поденки?
— Такие маленькие насекомые, они обитают на болотах. Живут один день, и это день для них — вся жизнь: они летают, спариваются, интригуют, борются за те власть и славу, за которые обычно борются насекомые, и, вероятно, по-своему стремятся к той красоте, к какой способны стремиться. Они воспевают свою историю, надеются, что их запомнят, ибо для самих себя они живут полной жизнью, достойной воспевания и запоминания. Но все равно их жизнь — один-единственный весенний денек, а для людей они — просто мошки, зудящие над ухом.
* * *
Изгнанник стоял перед Каменным Народом, а Дочь Короля танцевала.
Слова потекли из него сами. Поэт раздулся, уже готовый взорваться, в нем вскипал прилив, гигантская волна слов и воспоминаний, легенд и славных гимнов. Он попробовал передать им всю трагическую историю мира, все бедствия человечества с начала времен…
Успел произнести он от силы две фразы — а потом тьма обрушилась ему на голову, грохоча.
* * *
— Так вы остаетесь, господин? Я бы вам советовал в такую ночь, как сегодня, — сказал трактирщик. — Быть может, вам угодно угоститься хлебом и сыром из ящика под стойкой. Угощайтесь…
— Надолго я не задержусь, — резко ответил Изгнанник, постукав по краю стола сначала пером, затем — запечатанным посланием.
Он подошел к двери, и при лунном свете, пока они ползли вверх по склону, Секенре сказал ему:
— Расскажи им о своей Ошибке, о своем Преступлении, своем Грехе или как там ты его называешь. Ты должен им об этом рассказать.
— Не могу. Я дал слово.
— Очень хорошо. Тогда — всё…
— Не могу…
— Вот именно.
Он молча стоял перед Каменным Народом.
И пришла тьма. В комнате таверны трактирщик громыхал кружками на подносе. Тень танцевала. Трактирщик сказал, что не станет запирать дверь, и пошутил: тут все равно нечего красть, кроме этих жалких кружек. А кроме того, кто осмелиться выйти наружу в такую непогодь?
Трактирщик вышел.
Секенре постукал запечатанным посланием по столу — но не раздраженно, а будто отстукивая ритм того, чего Изгнанник слышать не мог.
Тень мерцала.
Изгнанник заплакал:
— Моя Ошибка, мой Грех, мое Преступление… Ведь я спрашивал себя, как можно совершить преступление, живя среди преступников — а теперь спрашиваю себя, как вообще я мог думать, что это имеет какое-то значение, какое значение имеет мое слово чести для тех, кто о чести не имеет представления… Ошибка моя была некой гордыней. Великий Король отвел меня в сторону среди гробниц, под городом, где он правил мертвыми и мучил их, — и сказал мне: «Я вижу, в тебе живет возможность невинности, несмотря на все мои попытки совратить тебя. Она горит, подобно пламени свечи — вдали, во тьме, но горит негасимым пламенем, и я не могу его загасить. Это оскорбление непростительно. Убирайся с глаз моих долой! Я ссылаю тебя на самый край Земли! Вон!» Ибо в глубине глубин души своей он знал, что все люди на свете внутренне растленны, что зло — естественная тьма, кою свет человеческой добродетели — или невинности, или красоты — может рассеять лишь на краткий миг, да и то отбросив гигантские тени. А тени эти и есть Смерть, поскольку жуткие Титаны Теней есть тени, отброшенные богами и, в конечном итоге, — смерть самих богов. На том и стояло собственное волшебство Короля, в том и состоял источник его могущества и тирании. Видя свет в сердце своего придворного поэта, он боялся — и потом сослал его в изгнание. Поэтому истинный грех Изгнанника — в горделивой лжи: Изгнанник не мог признаться, даже самому себе, что он потерял этот свет из виду много лет назад, если вообще когда-то видел его.
— Ты будто говоришь о ком-то другом, — заметил Секенре.
— Это и есть кто-то другой. Я — ничто. Мне нечего сказать Каменному Народу. Я не смогу заставить их плакать. Всем и впредь будет на это глубоко наплевать.
— Значит, ты не сможешь спастись от них.
— Мне даже не хочется от них спасаться. Все это не имеет значения. Мне нечего сказать.
— Тогда встань перед ними и не говори ничего.
