– Нин, как Сандро? – спросила тетя Валя, взваливая на плечо две сумки, связанные веревкой.

– Хуже некуда. В Сухуме лежит, в больнице. Может, отпустят сегодня с вами повидаться. Очень хотел! – грустно ответила она и снова поправила вафельное полотенце, подложенное под грудь.

Тетя Валя что-то спросила у нее на ухо, та кивнула и сокрушенно развела руками:

– Мне двух дармоедов достаточно. Чем кормить-то? Со стройкой в долги по уши влезла. Сам-то плох, по инвалидности копейки получает. Я на Госдаче через день убираюсь – тоже кот наплакал. Если бы не отдыхающие да мандарины, хоть в кулак свисти.

– Не так уж он и плох, как я погляжу! – хохотнул дядя Юра.

– Дурацкое дело нехитрое! – поморщилась наша хозяйка. – Пошли, а то к вечеру не дойдем!

Мы добрались до начала улицы Орджоникидзе, в конце которой обитали Суликошвили. Она уходила вглубь частного сектора, а потом снова выныривала на Привокзальную тропу, образуя загогулину. Кружным путем по узкому мостику, перекинутому через речку, да еще с поклажей мы не пошли, продолжив движение вдоль канавы. Навстречу из проулка выехал на велосипеде усатый почтальон. На нем была синяя форменная рубаха и фуражка, тоже огромная. Правую брючину он прихватил бельевой прищепкой, чтобы не попала между зубцами и цепью. Я на такой случай предпочитаю железные «крокодильчики» для штор: надежней и не так бросаются в глаза. К багажнику была приторочена большая кожаная сумка с письмами. Увидев нас, почтальон соскочил с сиденья, прислонил велосипед к упругому кусту и кинулся обниматься с Батуриными:

– Джим-джим, кого я вижу! Здравствуй, дорогой!

– Здравствуй, Аршба!

– Ай, Башашкин, ай, молодец, что опять приехал! Да обойду я вокруг вас! А Валентина твоя все хорошеет! Смотри, украду! – Он, хитро щурясь, пропел: – «И на лоб нахлобучив башлык, увезу ее в горы!»

– На велосипеде? – усмехнулась Нинон.

– А хоть бы и так! – крутанул ус письмовозец. – Надо отметить приезд! Нина Егоровна, я зайду?

– Попробуй, – мрачно отозвалась она.

– Не один, а с дамой!

– С какой же, Аршба?

– С молодой! Изабеллой зовут. От нее голову можно потерять! Ждите! – пообещал он и укатил, виляя перегруженным багажником.

– Крути педали, пока не дали! – пробормотал ему вдогонку Ларик. – Да обойду я вокруг вас! Папуас! Много вас тут ходит!

– Т-с-с! – предостерег я друга, удивляясь: здесь, на Кавказе, к старшим относятся с особым уважением.

– А чего они к ней липнут! – огрызнулся Ларик. – Знают, что Пахан в больнице, и лезут. Диккенс, этот вообще достал…

Не успел Аршба скрыться за поворотом, как из-за колючего забора раздался счастливый вопль:

– Кого я вижу! Башашкин! Валя-ханум!

Батуриных обожали все аборигены. Тетя Валя и дядя Юра ездили в Новый Афон много лет, с тех давних пор, когда все еще были молоды, здоровы, веселы, безалаберны и могли ночи напролет пить самодельную чачу и вино-изабеллу, срывая закуску прямо с веток, свисавших к столу. В Новый Афон Башашкину порекомендовал съездить сослуживец по оркестру, уверяя, что цены там просто смехотворные по сравнению с теми же Гаграми. Но настоящая слава пришла к барабанщику, когда Сандро попросил его подменить захворавшего ударника из местного оркестрика, игравшего на танцплощадке. Ну, Батурин и показал им столичный класс! С тех пор он стал всеобщим любимцем. Однажды в ресторане дядя Юра приревновал молодую тетю Валю, хорошенькую до невозможности, к местному хулигану Мурману. Она лихо отплясывала модный рок-н-рол, и нахальный мингрел решил к ней присоединиться, да еще показал рискованные движения, когда танцоры с разворота сталкиваются попами. Этого Башашкин не стерпел, слово за слово, мужчины подрались, причем Батурин, в ту пору худой и ловкий, прилично навешал наглецу, и тот помчался домой за ружьем, чтобы пристрелить москвича, как собаку. Ссору мог бы на корню уладить Сандро, тоже известный в Афоне нарушитель общественного порядка, но он в ту пору сидел в КПЗ. К счастью, дружки успели объяснить разъяренному абреку, что пристал он к законной половине того самого виртуоза, чьим десятиминутным соло на ударных сам же и восхищался накануне. Жена на Кавказе – это святое, башибузук осознал ошибку, вернулся, извинился, выставил дюжину шампанского, они обнялись и стали навек кунаками. Теперь Мурман – лысый, солидный, пузатый, а его белая «Волга» с серебряным оленем на капоте часто стоит возле ресторана «Поплавок» прямо на газоне. Говорят, у него несколько подпольных цехов, где тайком делают растягивающиеся авоськи, шариковые ручки и пасту для заправки стержней.

Наконец мы свернули на улицу Орджоникидзе в нужном месте и двинулись вверх между домами. Из-за невысоких заборов выглядывали хозяева, приветливо махали руками, узнавая Батуриных, унимали собак, волновавшихся из-за Рекса, известного забияки, которому в результате всегда и доставалось. Аборигены улыбались нам, сияя золотом зубов. Я давно заметил: здесь, на Кавказе, любят набивать рты драгоценным металлом. В Москве, конечно, тоже, но у нас чаще ставят железные коронки: дешево и сердито. А вот в деревне Селищи такими глупостями вообще не заморачиваются, ходят щербатыми.

Взяв на развилке левее, мы проползли еще метров сто вверх по каменистой дороге, и вот уже знакомая калитка в заборе, оплетенном ежевикой, ее здесь называют «ажиной», и она надежней охраняет от непрошеных гостей, чем любая колючая проволока. Если вывести сорт, вырастающий, скажем, до трех метров, и обсадить такими кустами, например, тюрьмы или сумасшедшие дома, никто оттуда не убежит – невозможно продраться. Ежевика с виду напоминает крупную черную малину с глянцевой зернью, но она здесь гораздо слаще, чем в Подмосковье, зато и шипы длиннее, собирать ее – одно мучение: руки потом выглядят так, словно ты пытался приручить дикую кошку.

За год тут ничего не изменилось: к приоткрытой, как всегда, калитке криво прибит тот же ржавый почтовый ящик с двумя желтыми газетными наклейками – «Советский спорт» и «Советская Абхазия». Счастливый Рекс, встав на дыбы, передними лапами толкнул, распахивая настежь, дверцу, и мы зашли следом. По сторонам дорожки, уводившей вглубь тесного участка, росли мандариновые деревья, меж узких, словно навощенных листьев виднелись маленькие плоды в зеленой кожуре. Посередке торчала беленая туалетная будка, прикрытая сверху шиферным листом. Остроумный Башашкин прозвал ее «Храмом раздумий». Чуть дальше стоял знакомый длинный стол с лавками по бокам, а над ним по проволочному каркасу густо вился виноград, образуя густой навес, под ним можно обедать даже во время ливня. Между резными листьями, похожими на кленовые, свисали грозди пыльных сизых ягод.

– Батюшки! – ахнула тетя Валя, чуть не выронив сумки. – А где же алыча?

– Да вон же! – Нинон небрежно кивнула на свежую поленницу дров сбоку от беседки.

– Заче-ем?

– Тень от нее. Ничего не растет. Мусор все время под ногами…

– Ну и зря!

– Сама теперь знаю, что зря. Пахан чуть не убил, когда из больницы приехал. За топор хватался, орал: «Дед посадил! Зарублю и сдамся!» Нервный стал. Потом остыл.

– Хэ! Мужа-то остужать ты умеешь! – хитро улыбнулся Батурин.

– Ты его давно не видел… – помрачнела хозяйка.

– Ну, ребята, остались вы теперь без компота! – вздохнула тетя Валя.

Речь шла об огромной, трехствольной старинной алыче, накрывавшей кроной чуть ли не половину участка. В августе, когда мы приезжали, земля была сплошь усеяна желтыми падалицами размерами с райские яблочки. Созревшие плоды беспрестанно сыпались сверху, и, направляясь в «Храм раздумий», можно было получить болезненный удар в голову. Инженер Василий Макарович, снимавший койку одновременно с нами, подсчитал на бумажке: если бы дерево было втрое выше, а плоды из свинца, то они пробивали бы череп насквозь, как пули. Тетя Нина готовила из алычи острый соус ткемали, а тетя Валя, чтобы сварить ароматный компот, протягивала мне кастрюлю и говорила:

– А ну-ка, Юраш, собери!

Две минуты – и готово. Правда, экономная Батурина сахар почти не клала, и напиток получался кислый – «вырви глаз», но именно таким лучше всего утолять жажду в жаркий день, от сладкой грушевой газировки пить хочется еще сильнее.