Переодеваясь, я глянул в распахнутое окно: сквозь разлапистые листья инжира открывался вид на потемневшую шиферную крышу с телевизионной антенной, похожей на большую букву «Т». Там жили Сундукяны, построившие жилье на десять лет раньше, чем Суликошвили, – и это страшно угнетало Сандро. Выпив вина, он порой начинал хвалиться, каким большим и красивым будет его новый дом – на зависть всем соседям, прежде всего шурину – Мишке-армяшке, которого все звали «Мишаном». Живым я его не застал, но все о нем вспоминали как об очень сильном и добром мужике. А вдова, сестра Сандро Машико, до сих пор носила по нему траур.

Я сбросил попугайский наряд, с наслаждением переобулся в легкие вьетнамки, надел старые шорты, выцветшую майку с короткими рукавами, хотел прихватить с собой маску с трубкой, но решил отложить ныряние до лучших времен.

– Голову покрой – напечет! – крикнула вдогонку тетя Валя.

Пришлось нахлобучить старую тюбетейку – позор восьмиклассника. Во главе с дядей Юрой «группа купания», так говорят в пионерском лагере, торжественно спустилась по лестнице. Метавшийся по участку Рекс, увидев нас, заскулил от восторга и бросился к выходу, с разбега распахнув передними лапами калитку, открывавшуюся в обе стороны. Он любил море до самозабвения и в глубинах собачьей души, наверное, тосковал, что не родился дельфином, но местные сами-то редко купаются, поэтому вся надежда у пса – на отдыхающих.

Перед ежевичной изгородью курил плечистый, почти квадратный дядька с бакенбардами, точь-в-точь как у Чарльза Диккенса на портрете в Детской энциклопедии.

– Тигранушка! – воскликнул Башашкин и распахнул объятия.

– Юра-джан!

Они расцеловались, хлопая друг друга по спинам, и я в который раз поразился мускулатуре дяди Тиграна, рельефной, как у культуриста, и ничем не уступавшей бугристым мышцам Юрия Власова – самого сильного человека планеты. Оно и понятно: выковыривать старые и укладывать новые шпалы – работа не для слабаков.

– А ты чего тут топчешься? – спросил его Батурин.

– Так… мимо шел… Ларик, – с виноватой редкозубой улыбкой спросил силач, – мама дома?

– А твое какое дело? – надменно ответил мой друг.

– Не груби старшим, – одернул дядя Юра, иногда вспоминая, что он все-таки сержант, хоть и музыкант. – Дома она, дома, известку заквашивает. Валентина вещи разбирает.

– Я помогу! – Здоровяк улыбнулся так широко, что его бакенбарды разъехались веером.

– Помощничек нашелся… – пробурчал Ларик. – Обойдемся! Ходят тут всякие…

Но калитка уже хлопнула, и широкая спина Диккенса скрылась за мандариновыми ветками.

– Ходят тут всякие, а потом шнурки от галош пропадают! – подбавил я, чтобы успокоить распсиховавшегося товарища.

– Это так в Москве теперь говорят? Надо запомнить! – Он был всегда рад услышать от меня какую-нибудь новую столичную примочку.

Рекс вернулся к нам от развилки и даже сел, негодуя на бестолковым людей, которые вместо того чтобы, высунув язык, мчаться к морю, заводят бесполезные разговоры со всякими встречными-поперечными и толкутся на одном месте.

– Вперед, за орденами! – воскликнул Башашкин и закинул за спину конец махрового полотенца, напоминавшего широкий белый шарф.

До моря было недалеко – минут семь неспешным шагом. Нетерпеливый Рекс убегал вперед, возвращался и с упреком смотрел на нас грустными карими глазами, точь-в-точь как у моего одноклассника Марика Шифмана. Но дяде Юре надо было раскланяться со всеми, кто встречался на пути и выглядывал со дворов. Дважды его пытались угостить изабеллой, но он с веселой мукой отвергал стаканчики рубинового вина, ссылаясь на пакт о ненападении, заключенный со своей печенью на неопределенный срок. Тогда нам вынесли кусок теплого пирога с домашним сыром. Доедая его, мы, наконец, пересекли железную дорогу, но сквозного прохода на пляж здесь не было, вдоль моря тянулись заборы с железными воротами, а возле калиток на табуретах стояли трехлитровые банки, пустые или с мацони, к ним были прислонены картонки: сдается комната или койка.

Мы шли вдоль узкого Сухумского шоссе, выжидая момент, чтобы пересечь опасную трассу. Даже Рекс, несмотря на свою безалаберность, под колеса не лез, а пытливо смотрел на нас, дожидаясь разрешения перебежать проезжую часть. Вообще, собаки, по моим наблюдениям, гораздо смышленее, чем принято думать, они абсолютно все понимают, а человеческой речи не учатся нарочно, сообразив, что говорящим псам хитрые люди тут же придумают кучу нелегких обязанностей, кроме охраны и охоты, а вот кормежки при этом не прибавят. Тявкать и скулить – оно спокойнее.

Конечно, движение здесь не такое плотное, как в Москве на улице Горького или на Калининском проспекте, зато местные водители носятся с дикой скоростью, точно на пожар спешат, даже грузовики-длинномеры и пассажирские автобусы летят как ненормальные. Новенькие «Икарусы» промахивают, будто курьерские поезда мимо платформы, только отшатнешься под ударом тугого резинового воздуха. Кстати, начальство тут ездит не на черных, как в России, а на белых «Волгах». Почти у всех к лобовому стеклу, справа, прикреплен портрет Сталина, чаще в кителе, фуражке и при орденах. Его здесь очень любят и уважают. Сандро, когда еще был здоров, до крови дрался с любым, кто позволял себе нехорошие выражения в адрес генералиссимуса.

– Как же так? – удивился однажды Башашкин. – Ты князь, а Иосиф Виссарионович из революционеров. Они ж у вас все отобрали. Неувязочка!

– Какой еще революционер? Он царь был!

За высоким бетонным забором Госдачи, меж кипарисов и пальм, можно разглядеть в просвет ворот особняк, где отдыхал вождь и учитель, но пробраться туда даже не мечтай: на въезде у шлагбаума стоят солдаты, а периметр охраняют овчарки. Даже тетю Нину, которая работает там сменной уборщицей, всякий раз осматривают так дотошно, словно впервые видят. Знакомая кастелянша однажды разрешила ей для интереса прилечь на кровати Сталина.

«Узкая и жесткая! – заметила привередливая казачка. – Один спал. Без жены. Точно – к гадалке не ходи!»

А машины все летели мимо. Наконец местная бабуля в черном платье и платке, гортанно ругаясь, взмахом руки остановила движение и поволокла под уздцы через дорогу обиженного ослика, груженного взъерошенным хворостом и похожего со стороны на голенастого дикобраза. Гигантский кран с ажурной стрелой встал перед бабкой как вкопанный. Пожилых на Кавказе уважают!

– Старикам везде у нас дорога! – наставительно заметил Башашкин.

Узкий проулок между заборами круто спускался прямо к пляжу. Запахло лаврушкой, ее здесь тоже используют в качестве живой изгороди. А в Москве в бакалее невесомый пакетик этой приправы стоит десять копеек! Рекс яростно заметался от калитки к калитке, старательно перебрехиваясь со знакомыми псами, отвечавшими ему звонким лаем. Очевидно, он издевался над собратьями, мол, вас, блохастых кретинов, держат на цепи, а я, как вольное четвероногое существо, иду с хорошими людьми купаться!

И вот – море! Между серыми бетонными волнорезами, уходящими в воду, теснились мутно-бирюзовые волны, они торопились к суше, вскипая белыми пенистыми гребешками. Я представил себе, что Москва тоже стоит на побережье, которое начинается возле Измайловского парка, там, где Оленьи пруды. Выйдя из школы, я сажусь в 25-й троллейбус, останавливающийся на Бакунинской улице за гастрономом, и еду освежиться в соленых волнах. Красота!

В обеденное время загорающих на пляже было немного, остались самые стойкие, прокопченные, задавшиеся целью за отпуск почернеть, как гуталиновые негры. Но попадались и комики: светловолосый курортник, прибывший, видно, утренним поездом, стал уже цвета вареного рака, к вечеру ему станет совсем худо, подскочит температура, заколотит лихоманка, а через пару дней тело покроется жуткими хлюпающими волдырями. Уж я-то знаю: сколько лет мы ездим в Новый Афон, ни разу мне не удалось уберечься, год от года отличался лишь степенью солнечных ожогов, даже «до мяса» сгорать умудрялся, правда, в детстве. Я мысленно дал себе слово в этом году уберечься, постепенно покрываясь ровным черноморским загаром, отличающимся от подмосковного, как шоколад от соевого батончика.