А вот с инструментами у обеих не задалось. Лютня будто выскальзывала из рук. У Джулии были длинные спорые пальцы, но в этом деле не хватало усердия. На левой руке, на самых кончиках подушечек, образовывались сначала болезненные красные пятнышки, которые горели, словно пальцы прижгли раскаленной сковородой, или они нарывали. Потом кожа на этих местах грубела и становилась нечувствительной. Но стоило какое-то время пропустить занятия — мозоли слезали, и пытка начиналась заново. Музыканта из Джулии не вышло, но она неизменно любила смотреть за игрой лютнистов, за их необыкновенными руками. Особенными, нервными, грациозными. Такими же, как руки Фацио Соврано. Но едва ли руки тирана Альфи когда-нибудь сжимали лютню…

Джулия пожала плечами собственным глупым мыслям. Все вздор! Все это так не важно! Она сейчас же потребует перьев и бумаги, не откладывая! Сама разыщет Дженарро, чтобы отдать письмо. Лишь бы ответ пришел скорее. И лишь бы не слишком огорчил… Она, вдруг, остановилась, поджала губы в какой-то упрямой уверенности. Не огорчит! Безликий бог не допустит беды. Все сладится. Не может не сладиться.

Джулия покружилась на месте и снова сделала четыре шага с прыжком. Занесла, было, другую ногу, но остановилась, как вкопанная. Аж пробрало морозцем по спине. На перекрестье галерей чернело огромное пятно. Господь всемогущий, тираниха…

Сеньора Соврано стояла прямая, как палка, с плотно поджатыми маленькими губами. Ее лицо выражало крайнюю степень укора. Будто Джулия только что сделала что-то невообразимое, непотребное или греховное. И стало неловко настолько, что захотелось провалиться. Но за что?

Джулия, наконец, опустила голову, поклонилась:

— Сеньора…

Тираниха едва не фыркнула от этого приветствия. Джулия, конечно же, уже не ждала от этой женщины доброго отношения или ласкового слова. Нянька была права: первое впечатление невозможно произвести дважды — уже ничего не попишешь. Но, казалось, теперь было важно даже не это — поступок ее сына. Конечно, было совершенно очевидно, что за отношение Фацио тираниха отыграется на Джулии. Но, как бы она не пыхтела — последнее слово все равно за ним. Это было уже очевидно. И придавало смелости.

Сеньора Соврано посмотрела куда-то в сторону, и Джулия заметила Доротею и Розабеллу — извечных свитных. Розабелла привычно давилась смешками, а Доротея с ощутимым усилием держала на руках жирного кота. Золотко свесил мясистую лапу и настороженно поглядывал. Интересно, помнил ли, как бросался? Какой же он все-таки огромный и толстый… И какой противный… Джулия поражалась сама себе — ни малейшего желания приласкать, хотя с самого детства она проникалась нежностью к любому зверю. И большому, и малому.

Тираниха задрала подбородок еще выше, смерила Джулию ледяным взглядом:

— Что же вы тут делаете, моя милая?

Джулия сглотнула:

— Я любовалась домом, сеньора.

— Поэтому задирали ноги, как непотребная девка?

Лицо тут же загорелось. Джулия невольно опустила голову. Успела лишь заметить, как Розабелла прыснула в кулак и все же хихикнула в голос, не совладав с собой.

Сеньора Соврано сделала шаг вперед:

— Так что вы делали? Отвечайте немедленно.

Джулия выдохнула и решительно подняла голову. Она не делала ничего, за что должна бы краснеть или оправдываться. Тогда почему так стыдно и неловко?

— Я танцевала гальярду, сеньора.

Лицо тиранихи вытягивалось на глазах.

— В этом доме праздник?

— Нет, сеньора. Просто сегодня… хороший день.

Сеньора Соврано вновь метнула быстрый взгляд на Доротею. Та побелела и, кажется, сжала зубы. Этой-то что не нравилось?

Тираниха нарочито глубоко вздохнула:

— Чем же он так хорош? — она снова и снова поглядывала на Доротею, будто это было важно.

Джулия молчала, она не могла ответить правду, а другого ответа не было.

Сеньора Соврано кивала каким-то своим мыслям:

— Значит, в вас, моя милая, никакого уважения к чужим утратам? Вы танцуете в то время, когда дом погружен в траур и скорбит?

Джулия снова молчала — глупо было оправдываться, когда тираниха все выворачивала подобным образом. Что ей надо? Зачем цепляется? Но и слушать все это было невыносимо. Джулия подняла голову:

— Позвольте мне уйти, сеньора, я как раз возвращалась к себе.

— Откуда?

Что ей отвечать?

— Эта галерея ведет на половину моего сына. И последней прачке в этом доме известно, что нельзя ходить туда без позволения хозяина. Так что там делали вы?

— Я этого не знала, сеньора. Но впредь буду знать, чтобы не повторять ошибок. Я все поняла.

За спиной послышались шаги, и Джулия обернулась, увидев приближающегося Дженарро. Тот подошел, поклонился тиранихе:

— Мое почтение, сеньора Антонелла.

Та уже не обращала на Джулию никакого внимания, сосредоточилась на камердинере:

— Так что ты мне ответишь? Сын примет меня?

Дженарро вновь склонил голову:

— Прошу простить, но у меня нет таких распоряжений, сеньора. Похоже, не сегодня.

— Ты сказал, что это важно?

— Конечно, сеньора. Сказал в точности так, как вы велели.

— И он отказал?

Камердинер лишь кивнул.

Тираниха поджала губы, изображая немое отчаяние.

Джулия воспользовалась моментом и потихоньку пятилась. Завернула за угол и остановилась подглядеть, чем все закончится. Но Дженарро стоял на своем — не пускал. Наконец, он раскланялся и исчез в галерее, оставив просителей ни с чем.

Тираниха какое-то время стояла, замерев, вдруг метнулась к Доротее, и под своды взвился звонкий хлесткий звук отменной пощечины:

— Растяпа!

Джулия невольно вздрогнула, прижала пальцы к губам. Надо же… надо полагать, что эта пощечина — последствия того, что началось еще на террасе. Знать бы, что началось! Она развернулась, немного прошла на цыпочках, чтобы не привлекать внимание сеньоры Соврано, и направилась в покои. Теперь предстояло выслушать историю о безрезультатных поисках Альбы. И, конечно, написать письмо. Написать так, чтобы Фацио остался доволен, прочитав его.

Конечно, Альба еще не вернулась — изображала усердие. Но сейчас, когда все так ладно складывалось, это, скорее, смешило. Джулия никогда не видела Альбу такой. А чтобы ослушалась или уперлась — никогда подобного не было. А тут — словно подменили. При одном упоминании о Дженарро Альба становилась сама не своя, словно демоны в нее вселялись. И краснела, будто вот-вот хватит удар.

Но, что не говори, странный он, этот Дженарро. И, судя по всему, посвящен во все тайны своего господина. И предан ему. Джулия поняла это тогда, на лестнице. По одному лишь его взгляду. Впрочем, это доверие было видно и прежде. На их тренировках в дороге Джулия не раз замечала, в какой опасной близости от горла господина был клинок слуги. Она вдруг пожала плечами собственным мыслям: ведь если это правда, про клинок и болезнь, то Фацио ничего и не грозило… Но разве так бывает? И что тогда произошло там, на лестнице?

Амато тоже был наделен родовой магией, перешедшей от отца, но болел, как и все прочие. Ранения Джулия не помнила, но простуды и желудочная хворь мучили брата довольно часто. Правда, излечивался он быстро и, порой, без вмешательства лекаря. Но это не давало абсолютной неуязвимости. Наделяет ли ею Темный дар, как утверждают? И что тогда все же случилось со старым тираном?

Темная история, полная тихих шепотков… Конечно, Джулию в подробности никто не посвящал. До них с сестрой долетали лишь жалкие крупицы. Но главного было не скрыть — Амато обвиняли. Он несколько раз за короткий срок представал перед собранной коллегией, и Джулия видела, что в это время творилось с Паолой. Она места себе не находила. Выходит, не болезнь — искали внешнюю причину. Причину, которую могла породить чужая рука… Значит, Фацио солгал? И тираниха? Зачем? Негодование сеньоры Соврано выглядело слишком натурально…