– Опять брешешь, – вставил Князь.
– …Истинный бог, говорю, – залаял дурным голосом да прыгнул на лежанку. «Тащите, – говорит бабка, – Тимоху вашего, посмотрю. Уважу Никиту, прадеда твоего, да и Егора, деда тоже. А то я нынче редко кому хворь вывожу: мелкий и паскудный пошёл народишко, хоть все перемрут – не жалко». Принёс я Тимофея. Чубасиха велела раздеть его совсем и на лавку животом положить. Мы с Зинаидой сделали то, ну и стоим, ждём, когда выхаживать начнёт. А она как зыркнет: «А вы чего стали? Чтобы духу вашего в избе не было!». Выгнала. Как вышли мы, то сразу двери не закрыла, а взяла веник из какой-то травы, окунула его в то варево на плите и ходила по избе, веником тем махала. Вроде как в самом деле дух наш выгоняла. Потом закрыла дверь с той стороны на засов. Только и слышали мы после того, как Тимоха там покрикивал. Я около крыльца на бугорок сел, курю, Зинаида рядом ходит, сама не своя баба, последняя надежда ведь. Может, с полчаса прошло, я на время-то не смотрел, – слышу, брякнул засов и дверь заскрипела. Оглядываюсь: в дверях Тимофей наш – в одних портках, рот раскрыт, и глаза сумасшедшие. Постоял, и на нас пошёл. Зинаида на радостях в рёв бросилась. Я, по правде, тоже слезу пустил. «Тимоха, – кричу, – ожил, чертяка!». И от счастья такого – хрясь его по плечу, голова моя дубовая. Он – кувырк через бугорок, и ноги кверху. Меня в пот бросило: только излечился, думаю, человек, а я его опять нарушил. Однако, гляжу – встаёт он, как ни в чём не бывало, и хохочет во всю глотку. Потом рассказал, как его Чубасиха лечила. «Лежу, – говорит, – а она в меня какую-то мазь втирает. Долго втирала. Потом отошла чуток и стала что-то шептать, быстро так. А затем как крикнет: чего разлёгся, вставай, – и кастрюлю воды горячей на меня выплеснула. Я и вскочил…». Вот такие дела бывают. Ежели мне не верите – Николая сейчас спросите, он Тимофея знает, – закончил Павел своё повествование.
– Точно, мужики, – подтвердил Рыжик. – На моих глазах было: Тимофея туда недвижимого увезли, а обратно сам лодкой правил. Я осинесь в бригаде был с ним – тянет за двоих, не подумаешь, что спина ломана была.
– М-да, чудеса… – протянул Фёдор.
Глава 4. Чумной и Галя
Григорий отмахнулся:
– Да чего вы разговор завели: ведьмы, колдуны… Других тем нету. Хоть про баб, что ли. Вон, Володька на лавке лежит, улыбается, – не иначе девок вспомнил. Дед, а, дед, у тебя невесты нету? А то сразу и женим парня. Зря, что ли, он в вашу Ляльму попал. Давайте, хозяева, невесту!
– Была невеста, – вздохнув сказала Федосья. Да и жених был, ладный жених, Серёжа наш… Теперь вот только одна фотокарточка осталась, – посмотрела она поверх часов, туда, где в самой нарядной рамке висела фотография широколицего, улыбающегося парня.
– А что с ним? – проследив за взглядом Федосьи, спросил Князь.
– Да как что? Убили сыночка в армии. Уж пятый год тому пошёл…
– Где?
– Известно, где… В заграницу посылают, смерть-то искать. Было у нас горя… – голос Федосьи дрогнул, она отвернулась, обиженно скривившись. – Письмо прислали, что сын наш погиб, долг какой-то там исполняя, и наградили, мол, его… И привезли нам сыночка – в гробу… Потом орден этот пришёл…
Помолчали.
– Какой орден-то? – поинтересовался Князь.
– Да я что – знаю, – нехотя ответила Федосья.
– Посмотреть можно, мать, награду?
Федосья молчала, глядя в пол. Еремей заёрзал, как бы желая что-то сказать, но не решаясь.
– Да выкинула я орден этот, – равнодушно сказала, наконец, Федосья.
– Как выкинула!?
– Точно, выкинула, – ответил за Федосью Еремей.– Она каждый день ревела, как узнала про смерть Серёжи. А уж как убивалась на могиле-то, эх… А тут этот орден пришёл. Смотрела, смотрела на него Федось моя, да как накатило на неё: «Это, говорит, для железки такой сына моего на смерть послали? Да глаза бы мои на неё не смотрели!». Окно открыла, да и выкинула орден на дорогу. Дождь как раз о ту пору лил, а у нас на дороге по осени глины до колена. И трактор ещё гусеничный по дороге прошёл, пока я хватился, да побежал… В общем, не нашёл я орден.
– Может, зря это так, – тихо сказал Фёдор. – Всё же боевая награда.
– Зря, говоришь? – напевный голос Федосьи стал каменным. – А ответь ты мне: что нам – своей земли мало, что в чужую ползём? Орденом, вишь, за сына откупились…
– У нас первый-то сынок помер в малолетстве, – тихо сказал Еремей. – И когда Серёжа народился – боялись мы очень, как бы опять такое не случилось. Да слава Богу, вырос парень на загляденье. И дочка хорошая росла. Уж жить бы да жить, да вот…
Снова все замолчали. Князь разлил ещё по одной. Выпили молча.
– Да-а, – неопределённо протянул Князь. – Ну, а дочка? С ней что за беда приключилась?
– Да беда не беда, а горя воз, – вздохнула Федосья. – Как замуж два года назад вышла, у неё не жизнь, а каторга настала. Галя у нас тихая из себя, слабая. И чего она за Чумного пошла? Хуже волка мужик. Как в Ляльме жил, так только и знал, что вино да драки. Доброго слова от него не услышишь. А пристал к Гале – не отвяжется. Поженились, увёз в Кержу. Мы с отцом отговаривали, так ни в какую. Он меня любит, говорит, он только с виду такой. Любит…На Новый год приехала, в баню пошли. Она как разделась, я так и ахнула. «Чем бил?» – спрашиваю. Молчит. Но я всё же выпытала. Оказалось, гад такой, плётку специальну завёл, с женой говорить. Это после того, как она нонешним летом с маленькой у нас была: Оленьку показать, да так чем помочь. Кержа ведь недалёко, за рекой, по прямой километров сорок, не боле.. Только что дороги прямой нет, в окружную надо. Так вот, Чумной прознал, что к ней как-то летом Толя приходил. Хороший парень, раньше ухаживать за Галей начинал, да Чумной перебил. То правда – приходил: поговорили да и разошлись. А тот, дикарь, приревновал. Вот и завёл плётку. Да и раньше бил. А после того совсем ополоумел. Я как про всё это узнала, сразу сказала: не езди к нему, оставайся дома. А она: куда я теперь денусь? Не поеду – он приедет, вас побьёт, да ещё и дом сожгёт – он ведь бешеный. Уехала. За это время рубцов-то Гале добавил, идол, – всхлипнула Федосья.
Мужики дружно и возмущённо загалдели – видно было, что их сильно тронуло горе стариков.
– Слушай, Федосья, – сказал Князь, когда поутихла разноголосица, – а этот, Толик, без рук, что ли, – не может Галину защитить? Или не любовь больше?
– Любит, наверное, – вздохнула Федосья. – Да толку что? Не велела ему Галя даже показываться в Керже. Боится она.
– Что значит – боится? Что мы – в Турции, что ли… – пробурчал Фёдор.
– Вы, Федосья Павловна и Ермак Поликарпович, забирайте дочь – обязательно. Не будет у неё жизни с этим Чумным, не будет, я вам говорю, – Рыжик, заметно было, ближе остальных принял к сердцу рассказ Федосьи и всё порывался высказаться, пока, наконец, не уловил минуту. – Если он её бьёт, то человека в ней не видит. Врут, когда говорят: бьёт, значит, любит. Забирайте, забирайте Галину…
– Рады бы, да как? – вздохнул Еремей.
– Эх, вездеход бы сюда, что у нас в экспедиции был, – стукнул по столу кулаком Князь. – Рванули бы напрямую в эту Кержу. Па-адъехали бы под окна – встречай, Чумной, гостей! Самого бы его плёткой этой, Гальку вашу с барахлом в кабину – пишите… Эх, красиво бы было!
– А зачем вездеход? – гулко выговорил до сих пор молчавший Павел. – У нас самолёт есть.
Все разом стихли и посмотрели на Фёдора. Тот, поперхнувшись, перестал жевать и испуганно обвёл взглядом смотревших на него:
– Вы чего, мужики!?
– Так что, поможешь, Фёдор, человека из беды выручить? – с надеждой спросил Рыжик.
– Помоги старикам, Федя, – поддержал Павел.
– Помоги, браток, на тебя вся надёжа, – загорелся Князь. – Завтра с утра заправим самолёт – и рванём до Кержи. Морду набьём Чумному, Гальку заберём – и обратно. Всё будет в лучшем виде, не робей!
– Да вы что, чудаки! Вы что… Да… Вот… Ну… – Фёдор от возмущения потерял речь. – Да я же в тюрьму сяду, чудилы!
