День был долгим и утомительным, Регина Марковна разругалась с Сомовым, Будник опять начал капризничать и требовать, чтобы его заменили «гениальным» Рыбниковым, потом сказал, что он устал от «постоянной травли». Художник по костюмам Пичугин никак не мог решить, какую кепку надеть на молодого артиста Руслана Убыткина, который играл Васю-баяниста, и, хотя все кричали, что лучше этой белой, с полосатым козырьком, кепки нет ничего на свете, он все-таки сделал по-своему, откопал какую-то соломенную шляпу, оторвал у нее поля, обмотал ее полевыми цветами, одну ромашку свесил Руслану на левое ухо, колокольчик пристроил почти на лоб, и получилось действительно очень красочно, смешно и задорно. Наконец работа закончилась. Съемочная группа с загорелыми, но измученными лицами поела борща с котлетами, и все разбрелись кто куда. Мячин заметил, что Марьяна исподтишка наблюдает за бывшими супругами Хрусталевыми, которые сидели на крылечке, тесно прижавшись друг к другу, и делали вид, что обсуждают текущую работу. На лице у Инги Хрусталевой было какое-то почти пьяное от счастья и удивленное этим счастьем выражение. Хрусталев был, как всегда, небрежен и спокоен, но Мячин заметил, что его левая рука, опирающаяся на ступеньку за спиной Инги, время от времени быстро гладит ее лопатки. Марьяна отвела глаза, похватала ртом воздух, как вытащенная на песок рыба, и сразу куда-то ушла.

«Осталось мне помучиться одну ночь! — подумал Мячин. — Ну, какие-нибудь семь часов в этой комнате! Я заставлю себя спать. Я должен заснуть».

Он постоял перед закрытой дверью, потом постучался. Ее могло еще и не быть. Гуляет, может быть, где-то. Но глуховатый мерцающий голос отозвался, и Мячин вошел, сразу же устроился на своей перине и закрыл глаза. Она лежала на кровати, одетая, в клетчатом сарафане с белым кружевом по вырезу.

— Прочти мне какое-нибудь очень хорошее стихотворение. Самое хорошее, — вдруг попросила она.

— Я тебе прочту, — сказал Мячин. — Это вообще-то Фет. Его даже в школах не проходят.

Он перевел дыхание.

— Иди ко мне, — сказала она еле слышно и слегка приподнялась на локте. — Иди ко мне. Хочешь?

Он вскочил. Расстояние между периной на полу и этим белеющим локтем было ничтожным. Мячину оно показалось огромным. Марьяна встала и начала расстегивать пуговицы на своем клетчатом сарафане. Сарафан упал на пол. Мячин как будто ослеп: он не видел ее наготы, но чувствовал ее всю, так, как люди чувствуют воду. Она была настолько близко, что ему показалось, что это она, а не он отрывисто дышит сквозь стиснутые зубы. Он протянул ладонь и дотронулся до ее лица. Она задержала его ладонь обеими руками, и тогда Мячин отчаянно, изо всех сил поцеловал ее в губы.

Инга не задавала Хрусталеву ни одного вопроса. И он не спрашивал у нее, как они будут теперь жить: переедет ли он обратно на Шаболовку или вернется в свою квартиру, стоит ли посвящать Аську в то, что они помирились, нужно ли скрывать от друзей и родственников волнующий факт, что «бывшие» Хрусталевы уже не «бывшие». Все решения хотелось оставить до возвращения в город, а здесь был почти отпуск, здесь пели птицы, колосилось поле, и рыбы в реке иногда, играючи, подпрыгивали над сонной водяной поверхностью так высоко, как будто хотели взлететь.

Никаких новостей от Кривицкого не было, и Сомов предположил, что Федор Андреич пал смертью храбрых от руки своей оскорбленной молодой жены.

— Типун тебе на язык, Аркадий! — в сердцах плюнула Регина Марковна. — По себе не суди!

— Если бы я по себе судил, Региша, — загадочно ответил Сомов, — ни одного из нас давно не было бы в живых.

Вечером в субботу вернулись в город. В деревне стояло лето, а в Москве вдруг пахнуло осенью, и даже острая свежесть разбитых арбузов, валяющихся кое-где на асфальте, странно напоминала об этом.

Просмотр отснятых деревенских эпизодов назначили на десять часов утра. Кривицкий приехал на служебной машине. Выглядел плохо и все время потирал рукой многострадальный копчик. Будник тут же сообщил всем, что копчик теперь выполняет в организме Федора Андреича функцию второго сердца: как люди невольно держатся за сердце, которое их когда-то беспокоило, так режиссер Кривицкий в минуты тревоги и волнения хватается за копчик. Никто не засмеялся удачной шутке, а Регина Марковна укоризненно покачала головой. Какое-то напряжение чувствовалось в воздухе, и, когда погасили свет и на экране замелькали первые кадры, напряжение это почему-то усилилось. Особенно мрачен и взволнован был Егор Мячин.

— Он теперь прыгать должен от радости, — заметила гримерша Женя, — добился своей ненаглядной…

— Боюсь, как бы эта ненаглядная его самого не добила! — яростно ответила ей сквозь зубы гримерша Лида. — Такой мужчина замечательный! Попался, как все… Увела из-под носа!

На экране сменяли друг друга то народный артист Геннадий Будник с гладко причесанной головой, в сорочке со стоячим воротничком, то Марьяна в красных лакированных туфельках, быстро перебегающая через залитый солнцем луг, то Инга Хрусталева с ведром, полным парного молока, в полупрозрачной капроновой кофточке, сквозь которую слегка просвечивали ее высокие груди. Когда появился наконец Вася-гармонист с заложенной за левое ухо ромашкой, Регина Марковна откровенно расхохоталась и одобрительно подняла кверху большой палец. Мячин затравленно оглянулся. Лицо Кривицкого было непроницаемым.

— Пошлятина, да? — шепотом спросил Мячин у Хрусталева.

Тот неопределенно пошевелил в воздухе рукой.

— Шедевром я бы этот фильм не назвал… Но в общем и целом…

— Издеваешься, да? — прошипел Мячин. — Хочется тебе меня по стенке размазать?

— А у меня разве нет никаких оснований? — вдруг быстро спросил Хрусталев и стал ярко-красным.

Секунду они смотрели друг другу в глаза. Потом Мячин вскочил и куда-то убежал. Кривицкий пожал плечами.

— Не беспокойтесь, други, — снисходительно заметил он. — Когда я был молодым и снимал свой первый фильм, у меня на всех просмотрах была точно такая же реакция. Потом все прошло.

— Не у всех это проходит, Федя, — заметил Хрусталев равнодушно. — Бывают такие упрямые, неповоротливые люди… С гипертрофированным представлением о своих дарованиях.

Мячин добежал до кабинета Пронина. Дверь к директору была наглухо закрыта, секретарша, поджав тонкие губки, поливала фикус.

— Листочек бумаги не найдется? — задыхаясь, спросил Мячин.

— Листочек найдется, — внимательно разглядывая его маленькими, глубоко посаженными глазками, ответила она. — Кому вы писать собрались?

— Не спрашивайте меня, пожалуйста! — взорвался вдруг Мячин. — К вам это уж точно никакого отношения не имеет!

Он сел на стул, расправил на колене предложенный секретаршей листок и начал торопливо строчить: «Прошу освободить меня от обязанностей режиссера-стажера в фильме Федора Кривицкого „Девушка и бригадир“ в связи с несоответствием занимаемой должности».

— Вот, — сказал он секретарше. — Передайте это товарищу Пронину на подпись.

Она посмотрела на него недоверчиво:

— Вы это серьезно?

— Вполне.

Он вышел на улицу. Одна только мысль о том, что нужно вернуться на просмотр и потом обсуждать фильм, который не получился и не мог получиться, — одна эта мысль приводила его в бешенство. Он был бездарен и занимался не своим делом. И хорошо, что он понял это сейчас, а не потом, когда уже поздно будет что-то менять. Но главное было в другом: Марьяна стала его любовницей — он с особенной жесткостью произнес это слово — только потому, что Хрусталев бросил ее и она испугалась, что останется одна. Как же он мог забыть, что еще совсем недавно, в начале лета, когда так умопомрачительно пахло сиренью и лили дожди, она сказала ему: «Я никогда не полюблю вас, Егор, и никогда не выйду за вас замуж». Никогда! И еще она сказала ему, что у нее есть другой человек. Да, именно так и сказала: «Другой человек». А какая счастливая она была тогда, когда они столкнулись у двери ее квартиры! «Счастливей, чем я, быть просто невозможно…» Разве можно сравнить те ее глаза с этими, с нынешними ее глазами! Она ведь погасла. Она выживает, пытается выжить. Поэтому и прыгнула к нему в кровать, и пришла к нему со своим чемоданом! Открыто, на глазах у всех! Знала, что он не вспомнит о том, как она отказала ему два месяца назад! Знала, что он потеряет рассудок от одного того, что она так близко! И он потерял. Но слава богу, что опомнился. Еще не поздно. Нужно дождаться вечера, прийти к ней на Плющиху — теперь она сидит дома по вечерам, Хрусталев вернулся обратно к жене — прийти и спокойно сказать, что он уезжает и они расстаются. Навсегда. В Москве ему больше нечего делать, а жить можно везде, хоть в Америке. Ах, как это все просто и невыносимо больно закончилось! И все его надежды, все его дурацкие мечты, все эти фильмы, которые он мысленно снимал, когда просыпался по ночам и не мог заснуть, потому что они, эти несуществующие фильмы, наплывали на него из темноты. И он восхищался ими, поражался тому, насколько они умны, неожиданны, какие внутри диалоги и краски, и как зажигается свет в фонарях, и как ветер дует, живой, мощный ветер, он знал, что он будет снимать этот ветер не так, как другие, а без освещения, один нарастающий звук, гул и скрежет…