И походя раскрывшей мотивацию лафонтеновой черепахи: не только во французских баснях, но и в немецких и русских сказках заяц представлен заносчивым, но недалеким хвастуном, чем в сказке Братьев Гримм воспользовался ёж[37], которому, видимо, заяц успел насолить никак не меньше, чем Лафонтеновой черепахе, почему она и вызвала зайца на состязание. Черепаха же в басне Буазара всё, что могла, доказала и себе и зайцу, а коли тот не понял, так какой смысл дурака учить? Только отбривать, ибо как есть дурак. А уж как актуальна басня Буазара для времени засилья вельмож (в случае когда королем управляет фаворитка, такое происходит сплошь и рядом)! Только и остается тосковать по родовитости и местничеству (хотя назначение Ришельё министром иностранных дел в 1771 с легкостью доказало неэффективность и данного метода кадровой политики: род прославленный, а результаты…)
Менее выпукла, но всё же очевидна причинно-следственная связь в следующей паре: «Лев и мышь»[38] (Le Lion et le Rat, L.; II; XI) и «Лев и обезьяна» (Le Lion et le Singe, B.; I; IX): здесь Буазар буквально одним штрихом связывает сюжеты:
Tous les avis considérés,
Gille représenta le Roi donnant la vie
Au Rat, qui de son trou sortant à l'étourdie,
Se trouvoit, par malheur, sous les ongles sacrés.
Всё мнения собрав
Жиль выяснил, что царь когда-то жизнь оставил
Мышонку, что по глупости да из норы отправясь,
На горе в царских ощутил себя когтях.
– право, не устаю восхищаться мастерству баснописца, сумевшего так ловко указать на преемственность басни.
Также хотелось бы указать на преемственность лафонтеновой басни «Крысиная лига»[39] (La ligue des Rats, L.; XII; XXV) и произведения Буазара «Смерть крыс» (Le mort aux Rats, B.; II; XIV): уж больно воинственны крысы в обеих баснях, да и сходное для обоих обозначение кота – Raminagrobis – (довольно редкое, в отличие от того же Matou) дает право так полагать.
Однако не только продолжения басен Лафонтена писал Буазар, но и их прологи; ярчайший тому пример – басни «Павлин и соловей» (Le Paon et le Rossignol, B.; II; VI) и «Павлин, жалующийся Юноне» (Le Paon se plaignant à Junon[40], L.; II; XVII): видимо, не совсем понимая мотивацию павлина (что немудрено: ни у Федра[41], ни у Марии Французской[42] нет внятного мнения на этот счёт), Буазар решил написать свою версию. Получилось злободневно (вельмож в красивых перьях пруд пруди, а вот умелых ты пойди-найди), а посему популярно: есть немалая вероятность, что басня «Павлин и соловей» Юлиана Немцевича[43] написана по канве старшего современника, учитывая, что сей польский писатель немало путешествовал по миру и был как минимум знаком с современными ему тенденциями и персоналиями.
Впрочем, Буазар не раз обращался к этой басне; также позаимствовал он оттуда и форму. Из смешения оной лафонтеновой басни и продолжения басни «Филин и птицы»[44] Шарля Перро (Le Duc et les Oiseaux, P.; I), алхимик басенного жанра получил весьма остроумную виршу «Минерва и филин» (Minerve et le Hibou, B.; II; XVI). Чтобы раскрыть общность формы, позволю себе сравнение: в обеих баснях птицы жалуются богиням, и богини им отвечают отповедью. Особенно хотелось бы сравнить формулу авторов перед прямой речью богини:
– у Лафонтена и
Minerve à ce discours répondit en colère
Минерва на речь ту ответила в гневе
– у Буазара; прошу еще раз обратить внимание: не dit, как в басне «Орленок и ворон» (L'Aiglon et le Corbeau, B.; I; V):
Un vieux Corbeau lui dit:
Старый ворон ему говорит:
– и не repartit, как в басне «Попугай и филин» (Le Perroquet et le Hibou, B.; I;XXI):
Le Hibou repartit: et toi, Messire sot…
Спарировал филин: «А ты, господин простофиля…
– и даже не s’ecria, как в басне «Кадий и араб» ((Le Cadi et l'Arabe, B.; II; XXVI):
S'écria le Cadi… De mille aspres, dis – tu?
Воскликнул Кадий: «Тысяча аспров, говоришь?»
– а именно répondit en colère – ответила в гневе, что указывает на заимствование конекретно лафонтеновой формы, удачно оттеняемое различным содержанием, обусловленным приметами времени. Если у Лафонтена павлин просит Юнону наградить его свойством, дабы реализовать оное в преимущество, как в своё время воспользовался случаем Николя Фуке[45], патрон Лафонтена (как раз падению Фуке и посвящена басня Перро), то у Буазара филин жалуется Минерве на то, что не стяжал уважения и просит ее сделать что-нибудь, дабы министра богини уважали и принимали (ни дать ни взять, очередной бездарный ставленник маркизы де Помпадур). Потому и от Минервы филин удостоился лишь унизительной колкости, когда павлину Юнона ответила гневной отповедью.
Ай да Буазар! Впору и его, острого на язык, описать фразой из Александра Сергеевича Грибоедова:
Ибо если в предыдущей паре (даже тройке, если считать Перро) басен он заимствует сюжет тонко, то в следующей паре он мало того, что не собирается таиться, так еще и вместе с костяком сюжета перенёс в новое произведение и некоторые детали, дабы у читателя не оставалось сомнений о первоисточнике. Басни эти – «Дуб и тростник»[46] (Le Chêne et le Roseau, L.; I; XXII) и «Плющ и тростник» (Le Lierre et le Roseau; B.; II; XXI). А детали следующие:
Tout vous est Aquilon, tout me semble Zéphyr.
Всё для вас – Аквилон, мне ж всё – словно Зефир.
– у Лафонтена и
Le secours des puissans, je te vois t'atterrer
Devant les Aquilons; sans te courber la tête
Zéphyre ne peut respire.
Пред сильными, видел я, как пал ты ниц
Пред Аквилоном; без наклона твоей головы – что ты, что ты! —
Не задышит Зефир и тем более бриз.
– у Буазара; только что Кавказские вершины не помянул. А вот остальные детали подчеркивают различие эпох и требуют самого пристального внимания. Дуб кряжист, раскидист и основателен, а у Лафонтена благороден, ибо по-отечески жалеет тростник и сетует, что тот вырос не под его защитой. Вяз высок и изящен, словно юность, у Буазара приобретает некоторые материнские, женские свойства, ведь плющ-то нежится во время ветра ветвях:
