Вадим стоял на забороле, оглядывал сверху людское шевеление, держа лук в руке. Вдалеке от него устроился боярин Илья, чуть ближе – Бориска Сумятин, а за спиной стояла Настя. Норов удерживал себя, чтоб не обернуться, крутил головой, стараясь углядеть кудрявую макушку боярышни и ее счастливую улыбку.

В тот миг, когда уж собрался плюнуть на уряд и встать рядом с девушкой, раздался её тихий голосок:

– Вадим Алексеич, а что будет? – едва щекой не прижималась к его плечу, тянулась поглядеть с высоты заборола на луг перед воротами. – А куда стрелы метать? Далеко ли? А кто рядить станет? – глаза широко распахнула, а в них радость дитячья, самая что ни на есть чистая. – А кто первый лук натянет? Ты или тётка Ольга? Ой! Гляди! Там Фёдор Рожковых! А зачем ему палки? А куда пошел? – сама не замечала, как в нетерпении дергает боярина за рукав.

Норов глаза прикрыл, не желал смеяться при всем честном народе. Провздыхался и уж тогда сказал:

– Настёна, эдак я тебе до конца своих дней обсказывать стану. Так-то я рад, но забыл уж, с чего начинать. Давай, спрашивай по новой, – голову опустил и поглядел на Настины кудряхи.

Боярышня подняла к нему личико – глаза большие, блескучие – и посмотрела жалостно. Вадим и растаял, разумея, что ей в новинку, да и любопытно сверх меры.

– Стрелы метать будем в очередь. Первой Ольга, следом я, и так разов с десяток. Фёдор метки ставит, глядеть будет, чья стрела улетела дальше. Палки с собой взял, чтобы в землю втыкать, где стрела упала, – если б не лук в руках, ей Богу, обнял Настю: уж очень отрадно стоять рядом с ней, говорить и чуять ветерок на разгоряченном лице.

– Это дядьке Фёдору далече придется ходить, – Настасья потянулась глянуть вниз. – Высоко тут, Вадим Алексеич. И как только не страшно ратным в ночи сторожить. Сверзишься и рухнешь. Жаль, людям крыльев не дадено, а то бы… – и замерла, глаза прикрыла, улыбалась чего-то.

– А то что бы? – Норов бровь изогнул. – Улетела отсюда? Прямиком к отцу Иллариону? Крылом бы махнула на прощание, Настёна? Иль так бы меня бросила? – испугался, дурной, что и вправду, крыла себе отрастит.

Боярышня приоткрыла один глаз, потешно нос сморщила и улыбнулась:

– Махнула бы.

– Ах ты, курносая! – Норов озлился шутейно. – А ну как поймал бы?

– А как поймаешь, я же высоко, – смеялась и Настя, радовала ямками на щеках. И все бы хорошо, но долгая ее навесь зацепилась за кафтан Норова. – Ой…

– Вот тебе и ой, – Вадим прикрыл глаза рукой, смех давил. – Сама ко мне прилипла. Стой теперь, жди подмоги. Сразу упреждаю, я помогать не стану, мне и так хорошо. Не везет тебе, Настёна, с навесями. Помнишь, как во взваре их полоскала?

– Как не помнить, – Настя отцепила навесь от Норова кафтана. – Тётенька осердилась, а ты, должно быть, сразу разумел, что непутёвая я.

– Я сразу разумел кое-что другое, – Норов наклонился к самому ее личику. – Сама догадаешься иль обсказать?

– Обскажи, – и взглядом подарила до того нежным, что Норова пламенем обдало.

– Такое не обскажешь, слов не сыщется, – Вадим заслонил боярышню от людских глаз, потянулся, взял ее руку и приложил к своей груди. – Слышишь, сердце бухает? Не было тебя, оно и молчало, уйдешь – застынет навек, – сказал и глядел, как набегают светлые слезы, закипают в бирюзовых глазах боярышни.

– Да что тебе во мне, боярин? – Настя руки не отняла, стояла близко. – Ни красы, ни ума, ни злата.

Норов едва лук из руки не выпустил:

– Лучше тебя нет.

В тот миг Бориска закашлялся, тем и смахнул морок с Вадима; обернулся боярин, увидал, что ближник улыбку прячет в усах, брови изгибает и потешается безмолвно. Потом узрел и Ольгу, и семейство ее немалое, что встало уж на забороле.

– Здрав будь, боярин, – Ольга поклонилась. – И тебе здравствовать, Настасья, дочь Петра.

– Здрава будь, – Норов глянул на тётку и бровь изогнул, мол, долго шла.

– Доброго денёчка, Ольга Харальдовна, – а вот Настасья поздоровалась радушно. – Заждались тебя, не чаяли увидеть.

– Вона как, – Ольга подбоченилась. – Думала, испугаюсь и не приду?

– Что ты, – Настя головой покачала, – тревожилась за тебя. Вдруг занедужила иль иная напасть.

– Недуги меня стороной обходят, да и со всякой напастью управлюсь, – тётка голову высоко подняла, похвалялась.

Вадим хотел уж подшутить над горделивой, а тут Настасья заговорила, да тихо так, степенно:

– Стало быть, сыскались у тебя дела поважнее, чем люд честной. За что ж ты нас так? – глянула на Ольгу печально, без укора. Потом отступила на шаг, встала за плечом Норова. На тётку уж не смотрела, только на широкий луг у ворот крепости.

Норов долгонько ждал Ольгиного ответа и не дождался. Та осерьезнела, неотрывно глядела на боярышню, будто разумея чего-то:

– Тетиву новую на лук вязала, прежняя усохла малость, – сказала тихо и только лишь для Настасьи; а та, вот чудо, не ответила, глядела все так же, на луг.

Тихо стало на забороле: Бориска крякнул одобрительно, боярин Илья уставился на Настасью и брови поднял, видно, удивлялся.

– Правильно, Ольга, мы обождали и ворог обождет, – хохотнул Борис. – Вставай уж к бойнице.

Вадим молча обернулся к Насте, а та взглянула на него и зашептала тревожно:

– Вадим Алексеич, обидела я Ольгу, да? – вздыхала тяжко.

– Не боле, чем она тебя, – Норов головой качал, удивлялся. – Настёна, вот уж не думал, что бо ярое в тебе проклюнется. Без кнута отхлестала тётку.

– Не говори так, – Настя трепыхалась, тревожилась. – Тётеньки Ульяны наука не впрок пошла. Не получится из меня боярыня, не сумею, не смогу. Боярских дочерей сызмальства пестуют, власти учат, а мне того не досталось.

Норов долгонько глядел на кудрявую, склонив голову к плечу, потом уж и высказал:

– Ты только меня не кори, как Ольгу. Лучше обругай, но всегда в глаза гляди прямо, – задумался, но не смолчал: – А боярыня из тебя выйдет, хочешь того или нет. Обещалась замуж пойти за меня, иль я ослышался тогда у реки?

– Так ты ж отказался, – Настя руками всплеснула, наново стала похожа на девчонку. – Ругал меня всяко.

– Когда это я отказывался? – Вадим брови насупил. – Настя, ты не путай меня, я все помню.

– Да как же? – упиралась. – Сам сказал, не надобно тебе.

Норов рот открыл ругаться, да народец внизу зашумел, заулюлюкал: Ольга встала к бойнице, лук показала.

– Боярин, – прищурилась тётка, – ты на луг глядеть будешь иль на иное что? – хохотнула.

– Пускай стрелу, Харальдовна, остальное не твоя забота, – Норов опомнился и встал к другой бойнице.

Лук вскинул, примерился, но и понял – Настя рядом. Глаз скосил, чтоб глянуть на боярышню, а та уж забыла обо всем и, открыв рот, ждала игрища, едва не прислонясь щекой к плечу Норова.

– Настёна, Христом богом прошу, отойди, инако промахнусь, – просил. – Куда смотреть не знаю, на тебя иль на стрелу.

Боярышня шагнула подальше:

– Ты не промахнешься. В то не верю, – и встала смирно, ручки сложила урядно.

Вадиму только и осталось, что не лопнуть от гордыни, да вздохнуть. Миг спустя, вытянул стрелу из колчана и уготовился ждать, когда Ольга игрище начнет.

Та подняла лук огромадный, выдохнула шумно и приладилась. Знал Вадим, что тётка дело свое делает справно: оплечье у бабы крутое, руки покрепче, чем у иного мужика, глаз зоркий и обучена хорошо.

Щелкнула тетива новая на северянском луке, стрела пропела и полетела далече, едва не за край луга! Народ загомонил:

– Ай да баба! Ай да Ольга! – пищала ближница тёткина, Людмилка Строповых. – Так его, так!!

– Чего разоралась?! – отвечал вихрастый мужик в долгой полотняной рубахе. – Боярин, чай, не пальцем деланный! Подале кинет!

– Уймись, Пронька, ты лук свой еще о прошлом годе в холодной клети рассущил! – отбрехивалась громко Людмилка. – Разиня!

– Пороть тебя некому, горластая! – Пронька махнул рукой.

Люд еще потешался, когда Вадим стрелу кинул. Тянул тетиву в половину силы, зная, что неможно чинить урон Ольге, водившей под своей рукой бабье войско. Стрелка его на пару локтей всего лишь и облетела Ольгину.