– Алёша свезёт, слово дал. Супротив боярина не побоится встать, – шептала. – А где ж деньгу взять? Путь-то неблизкий. И Алёше урон… – кулачки сжала накрепко, аж пальцы побелели. – Загублю его, ведь обратно вернуться не посмеет. Чем жить станет и где?

Голову опустила и поглядела на перстенёк свой небогатый. Знала, что больших денег за него не дадут, но все ж хватит ненадолго и на хлеб, и на кров, и на Алёшино житье по первому времени.

О себе Настя и не думала, знала, что отец Илларион в беде не оставит, да и защитит ее, сироту, от напасти, что явилась к ней в облике боярина Норова. Одно тревожило – тётка Ульяна. Можно было б и ей пожалиться, та бы в беде не кинула, но уж больно отрадно было видеть счастливое ее лицо. Ведь хорошо ей в Порубежном, так почто она, Настька-растяпа, станет жизнь ее рушить? Такого греха Настасья принимать вовсе не хотела. Потому и порешила тётке ничего не говорить, чтоб та не тронулась сгоряча за ней, невезучей. Чтоб успела поразмыслить, где ей жить, а где Насте обитать, и как кому будет лучше.

Пока думала о страшном, руки сами собой потянулись к работе. Уж сколь дней, головы не поднимая, вышивала рубаху для Норова, старалась, стежки клала ровнехонько, цвет выбирала червленый, наилучший. Вот и сейчас скинула боярышня кафтан* легкий и принялась за иглу. То и думкам укорот, и тётке отрада: не станет сердиться, что боярышня без дела мается.

Настя узор клала, радея о деле, да вот чудо, не потому, что научена была работу хорошо справлять, а по иному случаю. И опять из-за боярина…

Жалела его, да так сильно, что рыдать хотелось. Ведь не виноватый он, что она, глупая, ему поперёк сердца встала, потому и ненавидеть не могла. Он муж, боярин, так в своем праве волю выказывать и выбирать жену по сердцу. А вот ей, сироте боярской, не пристало перечить. Да и добрый он.

– Добрый… – прошептала. – А Глашу обидел… Он ли? С чего взяла, что Норов? Он и Зину не бросил, и меня, глупую, бережёт.

Игла сновала проворно, пальцы тонкие клали затейливую вязь на дорогой шелк, а ладошки приглаживали боярскую одежку, жалели будто и винились. А вот думки до того жаркие накатили, что румянец сам собой наполз на щеки.

Вечор боярин целовал, да крепко, а вот она, Настька, стояла ни жива, ни мертва. Впервой так ласкали, впервой так бесстыдно. Потерялась совсем, но и дрогнула. А как иначе? Ведь чуяла, как-то, что ласка его от сердца идет.

– Господи, о чем думаю? Пост ведь, – и сама себя насмешила. – А если б не пост, то и не грех?

Усмехнулась, а потом и вовсе рассмеялась. Да долгонько не могла унять себя, до того смех душил. Пришлось воды ковш выпить, чтоб в разум войти и себя вспомнить.

Вслед за тем и другая напасть случилась: пришла Зина и велела в гридню идти, вечерять с боярином. Насте и вовсе скверно сделалось: как в глаза Норову глядеть, как себя не выдать?

В гридне окошки распахнуты, стол укрыт дорогой тканью, поверх хлеб румяный, щи с парком, капустка золотистая. Все бы хорошо, если б не боярин со смурным взором, да тётка с досужими беседами:

– Настасья, ты за боярина-то помолись. Обещался сосватать тебя до осени. После страды сыщет тебе жениха, – Ульяна радовалась, ела не без удовольствия. – Ты чего ж щи не черпаешь? Горячи?

– Благодарствую, боярин, – Настя кивнула, залилась румянцем и кинула взгляд короткий на Норова.

– Лишь бы тебе в радость, боярышня, – Вадим ложку отложил, кулаки сжал. – А я уж постараюсь, чтоб жених тебе по сердцу был. Чего ждешь от мужа? Богатства? Славы воинской? Иль иного чего? Ты скажи, чтоб я не промахнулся, – по всему видно, злился Норов.

– А чего ей ждать? – встряла тётка. – Будет добр к ней, то и хорошо.

Настасью будто пламенем окатило! Наново вспомнились Ольгины слова, что жизнь ее сиротская и не ее вовсе, а тёткина, а потом – мужнина. Боярышня и сама теперь кулаки сжимала, как давеча Норов, думала, что порешила верно и надобно уходить из Порубежного, искать своего места.

С тем и досидела до конца трапезы, не промолвив более ни слова. Норов спрашивал чего-то, Настя кивала невпопад, а тётка, счастливица, одна радовалась и снеди вкусной, и дому просторному, и справному хозяйству.

В ложницу боярышня бежала бегом, едва простившись с тёткой, что перекрестила ее на ночь. Дверь Настя заперла накрепко, не пустила Зинку, та скреблась и спрашивала, не подать ли чего. А уж потом принялась метаться от стены к стене, дожидаясь Алексея и того, как повернется судьба ее и куда путь ляжет.

Окошко Настя распахнула широко, выглянула во двор и вдохнула свежести. Ветерок утих по темени, принес и прохлады и сладости: всякая весна пахнет дурманом, тревожит и добавляет кому дурости, а кому куражу.

– Настя, – шепот тихий. – Настенька, тут я...

– Алёша, – Настя увидала пригожего. – Тише, не шуми только.

Под окном послышалось шуршание, а вслед за тем к самому окошку поднялся Алексей:

– Любая, что сказать хотела? Извелся весь, пока дожидался, – взглядом ласкал.

– Алёша, свези меня в княжье городище, – сказала, как в омут прыгнула, зная, что обратного пути уж нет.

Смотрела на молодого воя и разуметь не могла, откуда тревога появилась? Взором парень ожег, губы его сложились в ухмылку. И не то, чтоб недобрую, то такую, что Насте пришлась не по нраву.

– Свезу, – прошептал. – Свезу, куда скажешь. Завтрашней ночью и свезу. Пойдем верхами по большаку, там на развилке повернем к церкви и обвенчаемся. А потом уж, куда глаза глядят.

– Алёша, не об том я, – Настя головой покачала. – Мне к отцу Иллариону в княжье городище.

Парень чуть брови свел, осердился:

– Настя, не пойму я... Люб тебе, нет ли? Чего ж бежать со мной порешила, коли не под венец? Чего ждешь от меня?

– Миленький, знаю, что хлопоты со мной, но слова твои помню. Говорил, что свезешь. Ты не тревожься, деньгу сыщу. Вот, – стянула перстёнек с пальца, – возьми, продай. Меня довези, а остальное тебе. Вернуться-то не сможешь, так в городище обустроишься.

Алексей колечка принял, оглядел его да задумался. Брови изгибал, голову склонял и так, и эдак, а уж потом, видно, порешил что-то:

– Свезу, любая, – улыбнулся широко. – Слово дай, что в княжьем городище видеться станем. Иначе не согласен, – потянулся к Настиной косе и ухватил за кончик. – Не отпущу, пока ответа не услышу.

– Свидимся, – кивнула и улыбнулась пригожему.

– Завтра по темени, как все уснут, выходи во двор к дальнему сараю. С собой много не бери, конь и так двоих понесет. Слышишь ли?

– Слышу, Алёша, – Настя и боялась, и радовалась. – Приду.

От автора:

Оберег, боярышник - многими славянскими народами было принято высаживать боярышник в качестве живой изгороди вокруг усадьбы, в силу убеждения, что такой колючий барьер убережет семейную обитель от проникновения зла, а невинным девушкам поможет сохранить целомудрие вплоть до самого брака.

Легкий кафтан - кафтаны есть мужские и женские.

– Никеша, вот ответь мне, кто тебя так сопеть учил? – Вадим встал с лавки и двинулся к писарю. – Если б своими глазами не видел, подумал бы, что тебе в сопатку две свистелки засунули. Ведь на все лады пищишь, аж плясать охота.

Дедок голову со стола поднял, проморгался и принялся отлаиваться:

– Взял бы да сплясал, распотешил меня. Чую, было бы веселье. Харя изуверская, кулачищи пудовые, ножищи заплетаются. Давай, Вадимка, зачинай пляску-то. Сей миг хозяйку кликну с боярышней, им тоже поглядеть надобно, чтоб знали, боярин у них с глузду двинулся.

– Не пойдут, – Вадим головой покачал и сделал жалостное лицо. – Как услышат твое пищание, так и сомлеют.

– Тебе откуль знать, сомлеют иль возрадуются? По себе-то не суди, – Никеша чихнул потешно.

– Будь здоров, дед, – Вадим улыбнулся. – Ты вставай, отлепись от лавки. Пойдем к Семёну подарки торговать для хозяек наших к празднику.

– К Сёмке? – дедок завозился, накинул кафтанец. – А и пойдем. На улице, чай, отрадно. Хоть продышаться, с людьми поговорить. Чего встал? Ноги прилипли?