– Пошла! Пошла, родимая! – Тощий дядька нахлестывал лошаденку. – Ваньша, ступай, выведи!

Парнишка в мохнатой шапке проворно соскочил с соседнего возка и метнулся помочь животине: та послушалась, и, угнув шею, потянула свою поклажу – сундуки, мешки и людишек.

И не сказать, что груз велик – баба, да девка, да пара сундуков, да мешки с мягкой рухлядью – но в распутицу и такое тяжко, иной раз неподъемно. По ранней весне да по лесной дороге – завсегда трудно. Тут и грязи, и снега рыхлого в достатке, а промеж того и крупчатой наледи под полозьями.

Хочешь, не хочешь, а ехать надо. Вот и шел последний перед теплом обоз в пяток возков, шел тяжко, неторопко: лошаденки упирались, люди кутались в одежки, чтоб не зябнуть по лесной сырости.

– Ваньша, ты иди на задок, – щербатая тётка, что сидела на самом краю соседнего возка, манила парнишонка. – Вона, кожух на себя кинь, простынешь. Видал зима-то? Лютая, весну не пускает.

– Вот дурья башка, – хохотнул незлобливо тощий возница. – Была б теплая, куда б ты уехала? Потонули в грязи и делов-то.

– Ты не потонешь, – отбрехивалась лениво бабёнка. – Чай, такое-то не тонет.

– Вона как, – хохотал тощий. – И куда ж такая языкастая едет? Кому докука в дом?

– Брехун, – баба хмыкнула. – К сыну еду. Прошлым месяцем женка его опросталась четвертым, вот и позвали в подмогу. Он в Сурганово своим домком живет. И надел немалый, и от Порубежного далече.

– Что далече, это хорошо, – дядька оправил худой пояс на зипунке. – Место тяжкое. А ведь и там людишки живут.

– А почему тяжкое, дяденька? – подала голос пригожая молодая девица.

– А потому, красавица, – тощий обернулся и заулыбался, глядя на милаху. – В Порубежном всякий день страшно. То из-за реки напасть, то сбоку из Гольяново. В крепости почитай все вояки. И бабы, и старики, и детишки. О мужиках и разговору нет, голову откусят и прощай белый свет, медовуха и блинки ноздрястые. Ты, никак, в Порубежное? Почто? Иных мест мало?

– Ты вожжи-то крепче держи, болтун, – осадила говоруна баба со стылым взором. – Не пугай да и напраслину не возводи. В Порубежное мы к боярину Норову.

– Да ну-у-у, – мужик сдвинул шапку со лба и смотрел малость испуганно. – К боярину Вадиму? Силён мужик, слов нет. Уж сколь годков ворога кромсает. Покамест далее Порубежного никто не прошмыгнул. Знакомец он тебе? Или родня?

– И не так, и не сяк, – баба отвернулась, потуже стянув концы теплого платка. – Не видала его досель, а вот позвал к себе на житье, в дому хозяйствовать.

– О как, – мужик удивился. – Взял и позвал? Боярин Вадим? У него в крепостице случайного люда нет. Все наперечет и всех по имени.

– Чего прилип, смола? – злая баба отругивалась. – Мужа моего покойного он знал. По боярскому сословию знакомство водили на подворье у князя Бориса.

– Дяденька, а какой он, боярин-то? – девица подалась ближе к тощему, выспрашивала. – Старый? Лютый? В Шорохово говорили, что недобрый.

– Как и обсказать не знаю, – вздохнул мужик. – Молодой, а как старик. Глазюки стылые, лик мертвый. Однова только и видал, как он улыбкой ощерился, так тому уж года три, не меньше.

– Настасья, сядь ровно, – одернула баба. – Языком не мели, космы прибери, растрёпа.

– Сейчас, тётенька, сейчас, – Настя принялась убирать кудряшки, что так не ко времени повылезали из-под теплого плата.

– Стало быть, племянницу в Порубежное везешь? Не жаль девку? – завздыхал тощий.

– И чего ты выспрашиваешь? Вон на дорогу гляди, чай, не сухота, увязнем, – ворчала злая тётка.

– Так всю дорогу и молчать? Глянь, вокруг грязи-то, ужель на такое любоваться? А тут и людей послушать, и самому рассказать. Чего злобишься? Ай обидел кто? – мужик тоскливо глядел на ворчунью.

Та никакого ответа не дала, нахохлилась, а вот Настя обняла злую тётку, прижалась головушкой к ее плечу и зашептала тихонько:

– Тётенька Ульяна, не печалься. Ужо мы с тобой не пропадем, управимся. Я подмогой буду, веришь? Все сделаю, как ты скажешь.

– Молчи уж, помогальщица, – завздыхала Ульяна. – Как еще сложится… Слыхала, что про Норова говорят? Суровенький. Такому, поди, и не угодишь. Ты вот что, Настасья, помалкивай, где надо стерпи, язык за зубами удержи. Иного места для житья у нас нет. Не придемся ко двору, тяжко нам будет.

– Тётенька, так боярин сам позвал к нему жить, неужто выгонит? – Настя брови изогнула горестно, вздохнула тяжко.

– А кто его знает? Вожжа под хвост попадет, и выкинет. Ну да ладно, чего ныть-то? Чай, не впервой с большим хозяйством управляться. Тут я любому нос утру. А ты, Настька, при мне неотлучно до той поры, пока не обживемся, не принюхаемся. Работу свою делай и воздастся.

– Чего шепчетесь? – тощий никак не унимался, крутил башкой. – Ты вот не обижайся, но сказала, что боярского сословия, а сама в приживалки подалась. Как это?

– Ты кто есть, чтоб меня выспрашивать? Умойся допрежде, пёс шелудивый, с боярыней говоришь, – тетка Ульяна сказала тихо, но так, что тощий вжал голову в плечи и отвернулся поскорее.

Подлеток Ваньша услыхал и вовсе рот открыл, захлопал глазами, что твой теля, а вот щербатая баба не испугалась:

– А и непростая ты, – изогнулась с соседнего возка оглядеть тетку Ульяну. – Видать, вправду, боярыня. Повадку-то не скроешь. Споетесь в Норовым. А вот девка твоя дюже улыбчивая, холишь ее?

– Твоя какая печаль? – Ульяна смотрела горделиво. – Хочу холю, хочу хаю, – и отворотилась.

Никто и слова поперек не сказал, а вот Настя тихонько улыбнулась, укрывшись меховым воротом простой шубейки.

Возок покачивался на ухабах, лошаденка месила льдистую жижу копытами, людишки помалкивали. И то сказать, вокруг-то не радостно: ельник темный после зимы, набрякший влагой, клонил ветки тяжкие, снежная крупка летела с неба, стукала по головам и падала в телегу мелкими льдинами. Снег – грязный, унылый – с хрустом ложился под полозья и делал дорогу муторной. Народец кукожился, кутался в одежки: изморозь оседала на шапках и зипунах; заметало людишек, будто к землице гнуло. Конца и края не видно тому пути, все сплошь по темной и разбитой дороге.

– Боярыня, – подал голос тощий, – вон на просвет гляди. Не вас ли встречают? Вои конные с возком. Аккурат на повороте к Порубежному.

– Доедем, узнаем. Чего гадать-то? – ответила Ульяна тихо, запахнула потуже полы шубы и оправила теплый плат. – Настасья, добрались никак. Кудряхи-то подбери, сколь раз говорить.

А Насте не до кудрях, ни до тётки сердитой. Подалась вперед на возке, прищурилась, все углядеть хотела – кто ж встречает? Какие такие люди? Едва на месте сидела, чуть не подскакивала от любопытства.

– Уймись, – осадила тётка Настасью. – Не простая какая, а боярышня. Уряд забыла?

– Точно, из Порубежного, – тощий кивнул и поправил шапку. – Вижу десятника* тамошнего, Бориску Сумятина.

Суть да дело, доехали до небольшого отрядца на повороте.

– Сто-и-и-и, – протянул большущий вой в темном доспехе. – Боярыня Суворова тут ли?

– Здесь, – Ульяна сошла с возка и встала перед конным. – Кто спрашивает?

Конный спешился неторопливо, поклонился с ленцой:

– Десятник Сумятин от боярина Норова. Тебя, боярыня, встретить и на подворье свезти. Поклажа есть ли?

– Сундуки и мешки, – Ульяна указала на скарб. – До Порубежного далече?

– До темени долетим, кони справные, – Сумятин кивнул двум ратным и те проворно соскочили с седел, взялись носить поклажу с возка обозного в другой – богатый и крепкий.

Настасья смотрела во все глаза! Шутка ли, впервой увидала порубежных воев при мечах.

– Что встала, растяпа? – шипела Ульяна. – Ступай в возок, глаза опусти, бесстыдница.

Настя и пошла, а куда деваться?

– Давай пособлю, красавица, – молодой вой протянул руку да улыбнулся милахе.

– Дай тебе господь, – улыбнулась и Настя.

– Ох ты, ослепила, – парень замер, заморгал. – Откуда белозубая такая?