— Не злись, — прикасаюсь к его ладони в попытке успокоить. — Я же здесь. Все хорошо.

— Да, ты здесь, но все могло обернуться… — он сжимает мою руку, закрывает глаза и втягивает воздух носом, словно пытается успокоиться.

В этот момент в палату заходит Владислав Алексеевич.

— О, Герман Михайлович! — радостно произносит он. — Рад, что все в сборе. Мы получили результаты исследований Виктории Александровны. Я как раз собирался отправить вам копии, но раз вы тут…

Он подходит ближе к каталке и неуверенно смотрит то на меня, то на Германа. Почувствовал, видимо, какая тяжелая энергетика сейчас от того исходит.

— Я не вовремя? — спрашивает вполголоса.

— Нет, Владислав Алексеевич, — Герман принимает коронный невозмутимый вид. — Здорово, что результаты поступили так быстро!

— Обижаете, Герман Михайлович, — картинно оскорбляется Владислав Алексеевич. — Вы же попросили поторопиться. А мы всегда идем навстречу…

— Ближе к делу, Владислав! — Герман ожесточает тон.

Врач вздрагивает и зачем-то открывает заключения, пробегает глазами. Не понимаю, он же знает, с чем пришел.

— С радостью могу объявить, что у Виктории Александровны нет патологий мозга, полученных при ударе головой. Кровоток не снижен, сужения сосудов не наблюдается.

— Это значит…? — скрипит Герман. — Когда Виктория Александровна сможет покинуть стены больницы?

— Если будет соблюдать постельный режим, исключит нагрузки на мозг, то… хоть сегодня! — отвечает Владислав Алексеевич, и складывает руки на животе, прижимая к себе бумаги. — Но я бы предложил Виктории остаться еще на сутки, и завтра вечером выписаться.

Хочу потребовать выписать меня сегодня, но Герман отвечает за меня.

— Так тому и быть. Виктория останется до завтрашнего вечера, — он пригвождает меня к койке тяжелым взглядом, явно заметив мое недовольство. — Завтра подготовьте выписку к семи вечера. Я сам заберу Викторию.

Врач кивает и уходит. А следом за ним со мной прощается и Герман. Его настроение резко ухудшилось, и у меня даже не возникло мысли просить его побыть подольше.

Ночь проходит гораздо лучше, а днем я чувствую себя уже настолько сносно, что даже выхожу из палаты погулять в рекреационный коридор. Голова слегка побаливает и все еще иногда кружится, но это не критично, приступы тошноты полностью прекратились. Я определенно иду на поправку!

Вечером приезжает Герман и вручает мне бумажный пакет от Бонапарт.

— Виола просила передать тебе к выписке, — он сдержанно улыбается. — Одевайся. Поехали домой.

Он выглядит уставшим и хмурым, и я не решаюсь ни спорить, ни расспрашивать. Подаренная одежда — узкие джинсы насыщенного темно-синего цвета и свитер крупной вязки на одно плечо, здорово поднимают мне настроение. Виола знала, чем меня приободрить. Вещи очень красивые и сели отлично.

Герман сажает меня в свой внедорожник на пассажирское сиденье, и мы отправляемся домой.

Всю дорогу едем молча. Возникает стойкое ощущение, что Германа что-то угнетает, и я все больше склоняюсь к мысли, что это связано с аварией. Хотя, конечно, причин может быть масса. Но заповедная детская, обрывки фраз и его реакция на мои слова вчера складываются в очень интригующую картину.

— Прости, я должна спросить, — произношу тихим голосом, когда мы заходим в коттедж. — Все дело в твоей семье? Что с ними случилось?

Подходит Марта, тепло здоровается со мной, забирает у Германа пакет с моими старыми вещами и быстро ретируется в гардеробную. Черт. Она наверняка видела своего нанимателя всяким, а сейчас нарочито быстро убежала. Как лакмусовая бумажка, сигнализирует об опасности. Но я уже начала, не хочу отступать.

— Прости, если наступаю на больную мозоль, но… — подхожу и провожу рукой по стальному бицепсу через ткань пиджака. — Я вижу, что тебя это терзает. Что там была за авария?

Герман молчит и сверлит меня тяжелым колючим взглядом.

Возникает ощущение, что я тереблю тигра за хвост. Играю с огнем. Но любопытство лавой выжигает все внутри. Я просто должна узнать.

— Эту историю я буду рассказывать только под виски, — мрачно отвечает Герман. — Если ты готова разделить это со мной, тогда пойдем.

Киваю. Он делает мне знак подниматься на второй этаж и ведет в другую сторону от наших спален. Открывает дальнюю дверь и включает внутри тусклый желтый свет.

Это оказывается еще один кабинет. Я думала, у Германа деловые помещения только внизу. Отсюда открывается прекрасный вид на весь участок сбоку от дома и спереди. Видно даже дорогу за забором. А еще здесь очень расслабленная атмосфера. Как будто это место создано не для работы, а для кулуарных бесед.

Герман кивает мне на кожаный диванчик рядом с журнальным столиком, стоящий напротив рабочего стола, а сам направляется к бару, который стоит в углу. Берет оттуда бутылку виски, небольшой пакет апельсинового сока и два стакана.

Он наливает себе виски, мне сок и переставляет его на журнальный столик, свой рокс с виски держит в руке. Опирается бедрами на кромку стола и глядя в сторону произносит:

— Прежде чем я отвечу на твой вопрос, — он салютует мне стаканом и залпом выпивает его содержимое. Обновляет себе напиток и переводит пытливый взгляд на меня. — Скажи, откуда вдруг интерес к моей семье?

— Разве это не очевидно? — удивляюсь и отпиваю сок. — В твоем доме шикарная детская для ребенка лет пяти, но детей нет. Как и жены. По тебе видно, что ты холостяк. И ты определенно не Майкл Джексон, чтобы играться с чужими отпрысками.

Последнюю фразу произношу шутливо. Герман усмехается, но грустно.

— Я с первого взгляда понял, что ты умненькая девочка, — он с хитрой улыбкой смотрит на меня несколько мгновений, а потом мрачнеет и махом проглатывает вторую порцию виски. Вертит пустой стакан в руке. — Принимается.

Выкатывает это, словно тяжелый камень. Напрягаюсь. И уже, кажется, не рада, что вообще подняла эту тему. Улыбающийся Герман мне нравится гораздо больше, чем вот такой — хмурый и злой.

— Это случилось десять лет назад. Мне было двадцать восемь — молодой, обеспеченный, веселый, влюбленный. Я был счастлив. Моей жене Ирине было двадцать шесть, и мы растили пятилетнего мальчугана, Андрюшку.

Когда рассказ начинается с таких слов, волей-неволей хорошего финала не ждешь. Герман наливает себе виски в третий раз. Почти подряд. Видимо, история его очень тяготит.

— Была суббота, но я поехал в офис. У меня тогда была только одна строительная компания, и я вел переговоры с инвестором, — продолжает Герман, отхлебнув глоток из стакана. — Мы договаривались, что это сделаю я, но Ира пошла наперекор и сама повезла сына в парк аттракционов.

Он замолкает и с силой опускает стакан на столешницу возле себя. Вздрагиваю от писка стекла. Бронзовая жидкость выплескивается на дерево стола.

— Ира пообещала, что дождется меня. Дала слово и нарушила. Я должен был их отвезти! — договаривает сквозь стиснутые зубы. — Тогда они остались бы живы.

Мне больно слышать это. Больно видеть Германа настолько… мрачным. Такого не должно происходить в жизни. Он потерял сразу двоих самых близких людей. Это невероятно жестокий удар судьбы. Слишком тяжелое испытание.

Не представляю, что бы испытывала я на месте Германа. Моей эмпатии хватает только на то, чтобы почувствовать его нынешнее состояние.

— Она обещала, — повторяет Герман глухим голосом. — И обманула. Я бы понял, простил бы, если бы все обошлось. Но не обошлось. Ира не справилась с управлением, вылетела на встречку и встретилась с грузовиком. Она умерла на месте. Андрей спустя несколько часов в больнице.

Теперь я понимаю, почему Герман так ревностно относится к обещаниям, к преданному доверию. Нарушенное слово унесло две жизни. Две самых дорогих ему жизни.

Герман снова тянется за виски. Подхожу и убираю его руку с бутылки. Сжимаю ладонь. Ее тепло остро контрастирует с холодом, которым от него буквально веет.