«Цилиндр и шар на вершине высокой колонны знаменуют заключительный этап сиракузского мудреца».

Заметив гробницу, я вскрикнул: «Эврика!» и приказал группе рабочих с косами очистить все заросли вокруг. Теперь гробницу Архимеда можно увидеть и к ней можно свободно подойти. Я восстановил ее в своем законном статусе как святыню для всех образованных людей.

Я заметил, что Цицерон не упомянул ни куб, ни конус. Их убрали вместе с зарослями, чтобы больше никого не постигла участь Агафина.

Цицерон прочистил горло и продолжил диктовать.

– Иронично звучит, брат Квинт, не так ли, и это, к сожалению, свидетельствует о деградации культурных стандартах нынешних сиракузцев, так как только римлянин из Арпина  сумел вновь открыть для них гробницу самого умного мудреца, который когда-либо жил среди них?

– Действительно, иронично, - подумал я.

– Неаполитанцы отличаются от нас, римлян, - заметил я Экону, когда мы гуляли по центральному Форуму Неаполя. – Здесь можно почти почувствовать, что ты покинул Италию и волшебным образом перенесся в морской порт в Греции. Греческие колонисты основали этот город сотни лет назад, воспользовавшись необычной бухтой, которую они назвали Кратер или Чаша. Местные жители до сих пор носят греческие имена, едят греческую пищу, соблюдают греческие обычаи. Многие из них даже не говорят на латыни.

Экон указал на свои губы и сделал самоуничижительный жест, чтобы сказать: «Я тоже!» В пятнадцать лет он имел обыкновение шутить по любому поводу, в том числе и о своей немоте.

– Да, но ты же можешь слышать латынь, - сказал я, ткнув пальцем в одно из его ушей, достаточно чувствительно, - а даже понимаешь ее.

Мы приплыли в Неаполь на обратном пути в Рим после того, как немного поработали для Цицерона на Сицилии. Вместо того, чтобы останавливаться в гостинице, я надеялся найти жилье у богатого греческого торговца по имени Сосистридес.

– Этот человек должен мне за услугу, - сказал мне Цицерон. – Зайди к нему и назови мое имя, и я уверен, что он предоставит вам ночлег.

Получив несколько указаний от местных жителей (которые были достаточно вежливы, чтобы не смеяться над моим греческим), мы нашли дом торговца. Колонны, перемычки и декоративные детали фасада были окрашены в разные оттенки бледно-красного, синего и желтого цветов, которые, казалось, светились под теплым солнечным светом. Несоответствующим этой игре красок оказался только черный венок на двери.

– Как ты думаешь, Экон? Можем ли мы попросить друга Цицерона, совершенно незнакомого человека, разместить нас на ночлег, когда его домочадцы в трауре? Мне кажется, это неприлично.

Экон задумчиво кивнул, затем указал на венок и выразил любопытство взмахом запястья. Я кивнул.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Если это умер сам Сосистридес или кто-то из членов его семьи, Цицерон хотел бы, чтобы мы выразили им его соболезнования, не так ли? И мы должны узнать подробности, чтобы сообщить ему об этом в письме. Я думаю, мы должны хотя бы разбудить привратника, чтобы узнать, что случилось.

Я подошел к двери и вежливо постучал ногой. Ответа не последовало. Я снова постучал и стал ждать. Я уже собирался постучать в дверь костяшками пальцев, немного грубее, когда она распахнулась.

Человек, который смотрел на нас, был одет в траурное черное одеяние. Он не был рабом; Я взглянул на его руку и увидел гражданское железное кольцо. Его седеющие волосы были растрепаны, а лицо расстроено. Его глаза были красными от слез.

– Что тебе надо? – спросил он голосом скорее настороженным, чем враждебным.

– Прости меня, гражданин. Меня зовут Гордиан. Это мой сын, Экон. Эко все слышит, но не может разговаривать, поэтому я буду говорить и за него. Мы путешественники, едем домой в Рим. Я друг Марка Туллия Цицерон. Это он предложил мне …

– Цицерон? Ах да, римский администратор на Сицилии, тот, кто действительно умеет читать и писать, для разнообразия, – мужчина наморщил лоб. – Он отправил сообщение или…?

– Ничего особенного. Цицерон просил меня напомнить тебе о своей дружбе. Я так понимаю, ты хозяин дома, Сосистридес?

– Да. А ты? Извини, ты уже представился? Я сейчас не в себе… - он посмотрел через плечо. Позади него, в вестибюле, я увидел погребальную гробницу, усыпанную свежесрезанными цветами и лавровыми листьями.

– Меня зовут Гордиан. А это мой сын…

– Гордиан, ты сказал?

– Да.

– Цицерон как-то упомянул о тебе. Что-то о судебном процессе по делу об убийстве в Риме. Ты помог ему. Тебя называют Искателем.

– Да.

Он довольно пристально посмотрел на меня.

– Заходи, Искатель. Я хочу, чтобы ты его увидел.

Носилки в вестибюле стояли под углом, чтобы было хорошо видно лежащего в них. Это был труп юноши, вероятно, ненамного старше Экона. Его руки были скрещены на груди, и он был одет в длинное белое платье, так что были видны только его лицо и руки. У него были мальчишеские длинные волосы, желтые, цвета просо летом, увенчанные лавровым венком, каким награждают чемпионов по бегу. Его изящные черты лица были бледно-восковыми, но даже после смерти было видно, насколько красив он был при жизни.

– Его глаза были голубыми, - тихо сказал Сосистридес. – Теперь они закрыты, вы не можете их видеть, но они были синими, как у его дорогой, покойной матери; он очень похож на нее. Самый чистый синий цвет, который вы когда-либо видели, как цвет Чаши в ясный день.  Когда мы вытащили его из бассейна, они все были налиты кровью…

– Это твой сын, Сосистридес?

Он подавил рыдания.

– Мой единственный сын, Клеон.

– Ужасная потеря.

Он кивнул, не в силах говорить. Экон нервно переминался с ноги на ногу, украдкой изучая усопшего мальчика, почти робко.

– Все называют тебя Искателем, - наконец сказал Сосистридес хриплым голосом. – Помоги мне найти монстра, убившего моего сына.

Я посмотрел на мертвого юношу и почувствовал глубокое сочувствие к страданиям Сосистридеса и не только потому, что у меня самого был сын того же возраста. (Экон был мною усыновлен, но я полюбил его как свою собственную плоть.) Меня также взволновала потеря такого красивого мальчика. Почему смерть прекрасного незнакомца влияет на нас сильнее, чем потеря кого-то постороннего? Почему должно быть так, что если ваза изысканной работы, но не имеющая практического значения, разобьется, мы чувствуем потерю более остро, чем если бы мы разбили обычную посудину, которой пользуемся каждый день? Боги заставили людей любить красоту больше всего на свете, возможно, потому, что они сами прекрасны, и пожелали, чтобы мы обожали ее, даже когда она причиняет нам вред.