– Это правда, - согласился Цицерон.  

– А греко-язычное население? Я думал, ты любишь все греческое, Цицерон.

– Возможно, все греческое, но не всех греков, – он вздохнул. – Греческая культура – это одно, Гордиан. Искусство, храмы, пьесы, философия, математика, поэзия. Но что ж, поскольку другие мои гости еще не прибыли, я скажу тебе откровенно, как римлянин римлянину. Греки, которые подарили нам всю эту чудесную культуру, сейчас превратились в пыль, и так было на протяжении веков. Что касается их далеких потомков, особенно в этих краях, что ж, грустно видеть, как мало они напоминают своих предков-колонизаторов.

– Взгляни на их города: Сиракузы были когда-то маяком света и познания для всего Средиземноморья по эту сторону Италики – Афины на западе, соперником Александрии на ее пике. Двести лет назад здесь правил Иерон, и такие люди как Архимед ходили по этому песчаному берегу. Теперь здесь можно найти только остатки гордой расы, деградировавших людей, грубых и необразованных, без манер и морали. Эти далекие колонии греков забыли своих предков. Плащ цивилизации надели на себя мы, Гордиан, римляне. Мы истинные наследники греческой культуры, но не греков. Только римляне в наши дни обладают утонченностью, чтобы по-настоящему оценить, скажем, статую Поликлита.

– Потому что только у римлян есть деньги, чтобы позволить себе такие вещи? – предположил я. – Или легионы, чтобы забрать их силой?

Цицерон наморщил нос, чтобы показать, что мои вопросы неуместны, и потребовал еще вина. Рядом со мной Экон заерзал на скамье. Ранним образованием моего приемного сына серьезно пренебрегли, и, несмотря на все мои усилия, прогресс все еще сдерживался его неспособностью говорить. В пятнадцать лет он был почти человеком, но разговоры о культуре, особенно от такого сноба, как Цицерон, быстро наскучили ему.

– Год твоей дипломатической службы сделал тебя еще больше римским патриотом, - заметил я. - Но как только истечет твой срок, ты обнаружишь, как тебе не хватает компании греческих сицилийцев, а пока я удивляюсь, почему ты не покинул это место сразу.

– Прямо сейчас я как бы путешествую. Понимаешь, меня отправили на другую половину острова, в Лилибеум на западном побережье. Сиракузы – это временная остановка на моем пути домой, последний шанс увидеть здешние достопримечательности перед тем, как я навсегда покину Сицилию. Не пойми меня неправильно, Гордиан. Это красивый остров, как говорит твой сын, переполненный чудесами природы. Здесь много прекрасных зданий и произведений искусства, а также много мест, имеющих большое историческое значение. Столько всего произошло на Сицилии за века, прошедшие с тех пор, как греки колонизировали ее - золотое правление Иерона, великие математические открытия его друга Архимеда, карфагенские вторжения, римские завоевания. Здесь, в Сиракузах, есть что посмотреть и чем заняться, – он отпил вино. – Но я не думаю, что эти удовольствия привели тебя сюда, Гордиан.

– Мы с Эконом  здесь строго по делу. Один человек в Риме нанял меня, чтобы я проследил за его деловым партнером, скрывшемся с прибылью. Я отследил пропавшего человека здесь до Сиракуз, но сегодня я узнал, что он поплыл дальше, вероятно, на восток, в Александрию. Согласно полученным инструкциям мне надо было доехать только до Сицилии, поэтому, как только я смогу найти подходящее судно, я планирую вернуться в Рим с плохими новостями и забрать свой гонорар.

– Да, но теперь, когда мы нашли друг друга здесь, в чужом городе, ты должен остаться со мной на некоторое время, Гордиан, – Цицерон говорил искренне, но все политики так делают. Я подозревал, что приглашение на длительное пребывание было просто вежливым жестом. – Какое у тебя замечательное занятие, - продолжал он, - выслеживать убийц и негодяев. Мне кажется, вряд ли можно встретить достойных людей на государственной службе, особенно здесь  в провинции. Ах, но вот  и Тиро!

Молодой секретарь Цицерона улыбнулся мне и растрепал волосы Экону, когда проходил за нашими скамьями. Экон сделал вид, что обиделся, и сжал кулаки, будто собирался подраться. Тиро подыграл ему и сделал то же самое. Тиро был приветлив и скромен. Мне всегда казалось, что с ним куда легче общаться, чем с его хозяином.

– Что случилось, Тиро? - спросил Цицерон.

– Трое твоих гостей прибыли, хозяин. Мне их привести?

– Да. Скажи кухонным рабам, что они могут занести первое блюдо, как только мы все усядемся, – Цицерон снова повернулся ко мне. – Я сам почти не знаю этих людей. Друзья в Лилибее сказали мне, что я должен встретиться с ними, пока я здесь, в Сиракузах. Дорофей и Агафин - важные торговцы, партнеры в судоходном предприятии. Марджеро, как говорят, поэт, или кто-то еще, в наши дни он представляется поэтом из Сиракуз.

Несмотря на свой высокомерный тон, Цицерон устроил грандиозное представление, приветствуя своих гостей, когда они вошли в комнату, вскочил со своего дивана и протянул руки, чтобы обнять их как политиков. Вряд ли он мог бы стать более елейным, если бы в Риме они считались тройкой неопределившихся избирателей.

Еда, большая часть которой состояла из морепродуктов, была превосходной, и компания оказалась более радушной, чем ожидал Цицерон. Дорофей был массивным круглолицым мужчиной с большой черной бородой и громким голосом. Он постоянно шутил во время еды, и его хорошее настроение было заразительным; особенно Экон поддавался этому, часто присоединяя свой странный, но очаровательный рев к звенящему смеху Дорофея. Из фраз, которыми обменивались Дорофей с его деловым партнером, я понял, что оба мужчины были в приподнятом настроении, поскольку недавно заключили несколько очень прибыльных сделок. Однако Агафин был более сдержан, чем его напарник; он улыбался и тихо смеялся над шутками Дорофея, но сам говорил мало. Физическим строением он тоже был полной противоположностью Дорофея: высокий, стройный мужчина с узким лицом, большим ртом, и длинным носом. Они казались прекрасным примером того, как успешное партнерство иногда может быть результатом союза двух совершенно разных натур.

Третий сиракузец, Марджеро, несомненно, выглядел не глупым и играл роль задумчивого греческого поэта. Он был моложе своих богатых товарищей и довольно красив, с завитками кудрей, падающих на лоб, пухлыми губами и темнобровым угрюмым лицом. Я понял, что его стихи в это время были в моде в высших кругах Сиракуз, и чувствовал, что он являлся для обоих торговцев скорее украшением, чем другом. Он редко смеялся и не проявлял склонности к чтению своих стихов, что, вероятно, было к лучшему, учитывая снобизм Цицерона. Со своей стороны, Цицерон лишь изредка позволял себе покровительственный тон.

Все разговоры велись о делах, касающихся порта Сиракуз и сицилийского урожая зерна, о драматических фестивалях сезона в старом греческом театре города, разговоры о современной моде среди сиракузских женщин (которые всегда отставали на несколько лет от женщин Рима, на что Цицерон считал своим долгом указать). Большая часть разговора проходила на греческом, и Экону, чей греческий был ограничен, неизбежно становилось скучно; в конце концов я отпустил его, зная, что он найдет беседу гораздо более увлекательной, если сможет подслушивать ее в кухне вместе с Тиро.

В конце концов, за чашкой молодого вина после последнего блюда из соленого лука, тушенного в меде с семенами горчицы, Цицерон начал вспоминать прошлое. Он провел целый год на Сицилии и посчитал себя знатоком долгой и бурной истории острова, и, похоже, был очень доволен возможностью продемонстрировать свои знания местной собратии. Постепенно его голос вошел в речевой ритм, который не допускал возражений. То, что он рассказывал, было захватывающим – я никогда не слышал так много ужасных подробностей о великих восстаниях рабов, которые потрясали Сицилию в предыдущие времена, - но через некоторое время я заметил, что его сиракузские гости постепенно стали скучать также, как и Экон.