Вышел на улицу, слишком холодно, больше часа на улице решил не оставаться. Быстро вернулся в дом. Переступил порог и услышал, как крохотные лапки бегут меня встречать. Сердце вдруг предательски защемило. С чего бы? Думаю, стоит заняться дневником деда и уже окончательно его перевести. Сделаю это сегодня. Сейчас.

«1941.

За тот год, что я находился в Аушвиц, я уяснил две вещи: первая – правила и устав, написанные для администрации и служащих тут, не работают. Вообще. Например, согласно им, охрана лагеря не могла убивать или истязать людей просто так. На то должна была быть особая причина. Но этих причин не было. Надзиратели избивали пленных до полусмерти просто за то, что на них не так посмотрели. Первое время, я вмешивался в подобное. Мое положение в лагере позволяло мне делать это, однако, это было настолько распространено, что со временем я понял, не важно сколько раз я вмешаюсь, все эти люди покойники, просто потому, что они попали сюда. Мест не хватало, заключенных расстреливали тысячами. В октябре, меньше недели назад, рядом началось строительство Аушвиц II. Это был уже не трудовой лагерь. Каждый это понимал. Вторая вещь, в которой я убедился – мы тут цари и боги. За то, как пленные вели себя, мне было их даже не жаль. Огромное количество людей, по большей части поляки, евреи, цыгане все они принимали нашу власть. К ним не осталось и малого уважения, они были тише скотины и спокойно шли на расстрелы. Иногда к нам попадали пленные русские, и вот тут начинались проблемы. Они не хотели сдаваться до последнего. Часто их отправляли на пытки в блок 11, но даже там они не ломались. Мы все равно убивали их, но в них была гордость. В них была уверенность в победе, в том, что они делают. А что делаем мы? Уверен ли я в политике партии так же, как эти люди? Мне становилось не по себе, когда я видел их. Ведь в эти моменты я отчаянно понимал, мы проиграем. В нас не было стойкости, у нас была власть, но не над русскими. Вся Европа покорилась нам за несколько недель, но СССР отстаивает каждый метр земли поливая его литрами крови. Мы продвигаемся медленно и даже взятие Москвы не приблизит победу. Нужно уничтожить каждого русского, только тогда можно говорить о завершении войны.

Каждый воскресный вечер я писал письма Марте. Рассказывал ей, что происходит тут. В последнее время она почти перестала отвечать. Не знаю, с чем это связано. Может не стоило рассказывать ей все подробности своего пребывания тут. Все же Марта и Эверт были правы. Это тревожит меня. Но сейчас я бы хотел записать сюда другую историю.»

Черт, она довольно длинная, не хотелось бы начинать ее в ночь. Пожалуй, продолжу завтра.

Отложить до утра было верным решением. Еще вечером я заметил, как резко переменилась погода. Нерушимое спокойствие города было нарушено звуками завывающей метели. Пошел сильный и мелкий снег, ветер носил его над землей, закручивая в ледяные вихри. Стекла в окнах дребезжали. Писать что-то в такую погоду было нереально. Помимо всего прочего дома стало еще холоднее. Очевидно, центральное отопление не справлялось со своей задачей. В этом городе вообще никто не справлялся со своей работой. Кроме меня, разумеется. О последней моей вылазке так ничего и не слышно. Может снова устроить нечто масштабное? Расшевелить майора. Я подумаю об этом, а пока еще один кусок дедовского дневника.

« 1941. Зима.

Я прошел по мрачным дорожкам Аушвица. Холодно. Снег практически полностью вытоптан. Направляясь в 11 блок, я не хотел туда идти. Не потому, что мне не хотелось видеть живые трупы, измученные тяжелым трудом и опытами местных светил медицины. Нет. К такому зрелищу я привык и был бы удивлен, если бы моему взгляду предстало что-то другое. В это день я шел чтобы зарегистрировать другого узника. Предателя. Мне не хотелось его даже видеть. Он был одним из нас. До недавнего времени. Однако было любопытно узнать причину, ради чего…

Мне любезно предоставили кабинет в блоке смерти, как его называли в лагере, и привели заключенного.

Габриэль Штейн. Высокий светловолосый мужчина, крепкого телосложения. Еще неделю назад его боялся весь Аушвиц. Заключенные даже не поднимали головы в его сторону, солдаты сторонились и старались не пересекаться с ним взглядом. Палач. Такое прозвище он имел. Я сам не раз останавливал его, когда он ради забавы травил заключенных собаками, например. Габриэль занимался расстрелами и проводил казни. Массовые. Его арсенал способов убийств был крайне разнообразен. Иногда попадало и его подчиненным, в основном когда Штейн мог решить, что кто-то выполняет работу не качественно или проявляет жалость к узникам. И вот теперь, он сидит закованный передо мной. И даже не за все те зверства, что он тут творил, я бы сказал в этом Хесс его даже поддерживал, а за связь с не арийкой. Сделал то, чего не ожидал никто. Я должен был записать показания. Он ничего и не утаивал – знал, что его убьют. И был доволен, тем что сделал.

– Габриэль. Не под запись. Объяснись.

– Что ты хочешь услышать? Мне нечего скрывать.

– Я не понимаю почему…

– Любовь. Тебе знакомо это чувство?

– Любовь? Ты что же смеешься надо мной? – Я вышел из себя! – Какая к черту любовь?! Ты убил тысячи человек, десятки тысяч таких же как она! Разных полов, разных возрастов! Ты за людей их не считал! И что?! Предал наши идеалы, ради девки!?

Габриэль смотрел на меня с усмешкой.

– Идеалы? Ты глуп. Ты слеп. Ты не видишь, кем мы все стали. Да. Я убил много людей, позабыв, что они тоже люди. Такие же как мы…

– Вздор! Чушь! Мы выше их!

– Нет Генри, мы не выше и не лучше. Мы чудовища. Я уж точно. Спрашиваешь какая любовь, я отвечу тебе. Настоящая. Ее привели ко мне на расстрел. И знаешь, что я увидел в ее глазах? Презрение. Ко мне, к ситуации. Она не была сломлена, как и все русские, стояла до последнего. Не знаю отчего, я посмотрел ей в глаза, и земля ушла из-под моих ног. Словно очнувшись, понял, что я натворил. В одно мгновение, осознал, кем стал. А ведь в моих планах на жизнь не было расправ над тысячами людей, хотел строить мосты, как и мой отец. Не планировал становиться палачом.

– Ты исполнял волю партии!

– Это преступная воля. И чем дальше мы заходим, тем больше это становится ясно. Скажи мне переводчик, твоя семья отвечает на твои письма? Молчишь… Знаешь почему от них нет ответа? Они поняли это раньше тебя и меня. Вполне возможно, от них уже избавились так же, как избавятся от меня.

– Ты бредишь.

– Скоро сам все поймешь. Надеюсь.

– Габриэль!

– Да не ори ты так. Я не глухой. Девушку, которая открыла мне глаза, зовут Надя. Сначала она ненавидела меня. В тот день, эта русская была не первой в очереди на расстрел. Перед этим я убил еще шесть человек на ее глазах. Когда дошла очередь до нее, я замер. Решил, что не смогу ее убить. Решил, что должен увести ее. Она сначала не поняла, почему я прервался и увел ее. Не поняла, куда вообще веду. Презирала меня. Но я знал, наконец-то встретил своего человека. Я не мог в это поверить. Знаешь, так бывает. Смотришь на человека и понимаешь вот оно. Твое. То, что искал всю жизнь. Родное. Я не смогу тебе объяснить этого, потому что до конца сам не понимаю. Но именно тогда я осознал, все неважно кроме нее. Несколько месяцев ушло чтобы заслужить доверие. Прятал ее, помогал восстанавливаться, собирал информацию для нее и партизан. Это того стоило. Когда впервые поцеловал ее, а она не оттолкнула меня я был самым счастливым. Мы хотели убежать вместе. После войны пожениться. Эти последние недели, я был так счастлив. Если бы у меня был выбор, я бы не пошел другим путем. Выбрал бы ее, снова и снова. Всю жизнь бы выбирал. На рассвете я умру за любовь. За минуты радости, что испытал с ней. Дальше не вижу смысла рассказывать. Ты уже знаешь. Мы попытались сбежать, выкрав документы, меня поймали, ей удалось уйти. Надеюсь, вы никогда ее не найдете.

Я сидел, ошарашено глядя в голубые глаза Габриэля. Как он может нести такую чушь! Как может выглядеть таким довольным?