Такой тип рассуждения (я называю это «кооперативное мышление») принципиально отличается от практического мышления относительно индивидуальных целей самого субъекта или окружающих. По словам Левинсона:

Когда мы начинаем стремиться к тому, чтобы согласовывать друг с другом свои действия, в нашем мышлении происходит невероятный сдвиг. Теперь нам приходится так организовывать свои действия, чтобы они говорили сами за себя (1995: 411).

Легко представить себе, что на самом деле коммуникативные действия, представленные в описании первого звена данной последовательности (особенно формирование «намерения проинформировать», см. Sperber, Wilson 1996), возникли уже на очень раннем этапе эволюции — опять же, прежде всего, в контексте взаимовыгодного поведения. Я хочу, чтобы вы увидели вон ту пищу, поскольку вы сможете ее достать, и в итоге мы ее разделим (и меня не особенно волнует, каким именно образом вы узнаете, что я хочу, чтобы вы увидели эту еду). Например, я могу пригнуть ветку с ягодами так, чтобы она оказалась прямо перед вашим лицом. Но как только коммуникант почувствует, что реципиенту есть дело до того, что ему нужно, он может воспользоваться этим, дабы удостовериться, что реципиент знает, что он пытается либо сообщить ему что-то интересное, либо передать свое внутреннее состояние. Например, если вы не замечаете ягоды около своего лица, я могу издать звук или как-то еще привлечь ваше внимание к себе и к тому факту, что я специально, имея определенные соображения, расположил эти ягоды перед вашим лицом (причем мы оба предполагаем, что я нацелен на сотрудничество, поэтому в ваших интересах понять, какие именно соображения двигали мною). Все это будет неосуществимо до тех пор, пока оба партнера не поймут, что они оба хотят быть полезными друг другу. Помимо этого, интересно отмстить, что, как было указано выше, крайне маловероятно, что эту последовательность сразу можно было бы реализовать при помощи изобразительных жестов. Я с легкостью могу направить ваше внимание на что-либо в непосредственном окружении, не особо при этом подчеркивая то, что это сделал именно я; например, так делают обезьяны при помощи указательного жеста. После этого я могу надеяться на то, что природа возьмет свое и вы, как я и ожидал, увидите то, на что я вам указывал, и отреагируете на это. Но когда я при помощи жеста пытаюсь вам что-то сообщить, изображая, например, антилопу, мое сообщение не дойдет до вас, если я в то же время не дам вам понять, что хочу что-то сообщить — без коммуникативного намерения не может быть никакого намерения об информировании — потому что до тех пор, пока вы не распознаете мое коммуникативное намерение, мои действия будут казаться вам странными и ничего не скажут.

Таким образом, стремление удовлетворять просьбы о помощи и, конечно же, предлагать помощь окружающим, скорее всего, возникло в ситуации взаимовыгодного сотрудничества, где удовлетворение просьбы партнера по деятельности выгодно, потому что приносит пользу и тому, кто помогает. Позднее все это распространилось и на те ситуации, где такая непосредственная взаимная выгода отсутствовала, потому что такие ситуации положительно влияли на репутацию помогающего. С этим связаны два интересных феномена. Во-первых, люди очень часто — а в некоторых специальных ситуациях почти всегда — выражают свою благодарность тому, кто помог им. Эта специализированная коммуникативная функция возникла потому, что укрепляет репутацию обоих партнеров. Когда я благодарю вас за какую-либо услугу, я даю понять всем вокруг, что вы — хороший партнер для сотрудничества, и, кроме того, я сообщаю окружающим, что каждый, кто мне поможет, может рассчитывать на такую добрую славу; а люди хотят помогать тем, кто будет им благодарен и расскажет остальным об их альтруизме. Во-вторых, еще одно важное проявление вежливости — это не приказывать людям что-то сделать (как в случае индивидуалистического требования), а скорее просто выражать свою потребность (как в просьбах, ориентированных на сотрудничество), возможно, даже весьма косвенным способом, и давать другим возможность добровольно помочь вам. После этого их можно будет отблагодарить, потому что они сделали это по своей доброй воле, а не по принуждению (Brown, Levinson 1978). Одна из возможных интерпретаций такого поведения заключается в том, что попросив вас об услуге, я предоставляю вам возможность выполнить мою просьбу добровольно (так, чтобы вы поверили, что сами вызвались мне помочь) — а после этого я публично вас за это поблагодарю. В каком-то смысле, выражая благодарность и высказывая свои просьбы только косвенно, человек дает окружающим удостовериться, что тот, кто ему поможет, укрепит тем самым свою репутацию. Сочетание таких процессов с социальными нормами приводит к возникновению таких эмоций как вина, которая публично выражается в виде извинений, в тех случаях, когда один человек не помог другому, хотя должен был это сделать.

Итак, в нашей истории квазиэволюционного развития мы дошли до того момента, когда люди относительно добровольно начинают выполнять просьбы окружающих и предлагать им полезную и интересную информацию, даже если при этом они находятся вне ситуации взаимовыгодного сотрудничества. Ключевой вопрос теперь заключается в том, как такие виды поведения могли привести к появлению социальных норм, регламентирующих процесс оказания помощи и способных привести к наказанию того, кто их не соблюдает. Это очень сложный вопрос, выходящий далеко за рамки моей компетенции и кругозора. Но на данный момент я хотя бы могу указать на тот факт, что в группе субъектов, способных к рекурсивному «считыванию намерений», и к тому же заботящихся о своей репутации (причем все знают, что каждого волнует его собственная репутация), легко могло возникнуть ожидание взаимной полезности. Взаимные ожидания — это еще не нормы, потому что они не обладают карательным действием, но они являются первым шагом по направлению к нормам. Итак, мы можем на данный момент зафиксировать те взаимные ожидания помощи, которые так важны для проявления коммуникативного намерения, его распознавания окружающими и выстраивания последующих умозаключений, но сила нормативного аспекта этих ожиданий приходит из другого источника, к которому мы сейчас обратимся.

5.2.3. Естественный отбор на уровне культурных групп и способность делиться взглядами на мир

Все исследования, где изучалось социальное научение и подражание у человекообразных обезьян, а в качестве контрольной группы привлекались дети, показывают, что количественно, если даже не качественно, дети усваивают от окружающих гораздо больше информации (обзор см. у Whiten et al. 2004). Одна из возможных причин этого состоит в том, что люди гораздо в большей степени, нежели обезьяны, сосредотачиваются на самих выполняемых действиях, а не на их реальных или желаемых внешних результатах. Такой более процессуально-ориентированный подход, вероятно, может быть следствием человеческой потребности учиться путем подражания в видоспецифичных для человека ситуациях, таких, как сложные процессы производства орудий труда. По-видимому, этот подход также оказывается полезен при порождении изобразительных жестов, воспроизводящих реальные события.

Однако у подражания есть другое измерение, на которое, как правило, в экспериментальных исследованиях обращают не так уж много внимания — это так называемая социальная функция подражания (Uzgiris 1981; Carpenter 2006). В социальной психологии хорошо известно, что, например, один из способов выразить свою солидарность с другими членами группы заключается в том, чтобы вести себя, одеваться и разговаривать так же, как они, выражать сходные с ними взгляды на жизнь — в общем, быть как они. Суть этой идеи очень хорошо выражена в одном из эпизодов в фильме «Инопланетянин». В этом эпизоде дети видят в своей спальне инопланетянина ростом с них самих. Маленькая девочка смотрит на него и потом медленно поднимает указательный палец. Когда дружелюбное создание смотрит на нее в отвез' и тоже поднимает указательный палец, у детей (а вместе с ними и у зрителей) перехватывает дыхание, потому что они понимают: он такой же, как мы (и поэтому потенциально может быть одним из нас)! Обратная сторона этого, конечно, заключается в том, что члены группы плохо относятся к тем, кто на них не похож, и они прилагают огромные усилия, чтобы найти способ, при помощи которого можно было бы точно определить, кто принадлежит к их группе, а кто нет. Наиболее очевидно, что тот, кто не говорит на том же языке, что и мы, не является одним из нас, однако то же самое касается любого, кто одевается, ест, раскрашивает лицо, молится и делает огромное множество других вещей не так, как мы. Желание членов различных людских сообществ как-то помечать себя, чтобы четко обозначить свою принадлежность к группе, достигает невероятной силы; они даже используют специфические для данной группы приветствия — какой-нибудь уникальный речевой оборот. Все это отчасти нужно для того, чтобы сплотить членов группы. На психологическом уровне маленькие дети начинают включаться в этот способ существования, основанный на разделении людей на своих и чужих, благодаря процессам подражания и даже подчинения окружающим, чтобы быть как они — и это приводит даже к появлению в речи местных акцентов. Но еще больше, чем просто быть похожими на окружающих, люди хотят, чтобы окружающие их любили, а один из путей добиться того, чтобы тебя любили и всегда признавали за своего, заключается в том, чтобы делиться с членами своей группы своими переживаниями и взглядами на мир, сплетничать, рассказывать о чем-либо или выражать свои эмоции. Неудачи в реализации желаний быть похожим на других и быть любимым другими приводят к возникновению негативных эмоций. Если мое поведение отклоняется от социальных норм и нарушает их, я испытываю чувства стыда или вины. Если меня никто не любит, я чувствую одиночество или изоляцию. Возможно, эти эмоции возникли как раз для того, чтобы заставить людей обращать внимание на социальные нормы оказания помощи и взаимности и заставить их подчиняться этим нормам, а также укрепить их стремление к конформности и единению с окружающими.