Annotation

«Дом походил на зачарованный двор. Паркеты скрипели, двери пели, часы рассказывали странные сказки. Сквозь открытую дверь в соседние покои видно было, как портреты моргали. На одном из них какой-то здоровенный господин с подбритым чубом двигал плечами и будто спрашивал: «А он тут что делает?»

Что?.. Это имение продавалось. Вот он и хотел купить себе землю и двор, чтобы было где с семьей провести лето».

Б. Лепкий

notes

1

2

3

4

5

6

7

Б. Лепкий

СТАРЫЙ ДВОР

По легкому грохоту повозки понял, что с каменной дороги свернули на полевую.

По обе стороны волновались созревающие колосья.

Последние блики угасающего солнца скользили по легким волнам ржаных и пшеничных колосков. Вначале еще можно было узнать рожь по серебристым, а пшеницу — по золотистым бликам, но вскоре разница между ними расплылась в зелено-фиолетовом цвете, как краска на палитре художника.

Начиналась ночь. Спокойная, горная, летняя ночь, вдумчивая и поэтичная, полная своеобразного настроения, которого нельзя найти в других, чужих краях.

Стрекотали кузнечики, а в рвах квакали лягушки.

— А вот и двор! — сказал извозчик, показывая кнутом, и прервал размышления путника.

Тот взглянул в направлении кнута.

Направо, всего в нескольких сотнях метров, стелился синий туман, а из того тумана возвышался белый дом, контуры которого обрисовывались на фоне мягко-темного леса.

Из-за леса вспыхивала луна.

Во дворе только в нескольких окнах светилось и только из одного дымохода шел дым.

— Будет хорошая погода, — сказал извозчик и свернул в липовую аллею, длинную, но щербатую, потому что некоторых лип не хватало.

Ворота ко двору были открыты.

Объехали большой муравейник и остановились перед крыльцом. Четыре высоких и довольно грубых столба вырастали из каменной лестницы. За столбами, довольно глубоко, была стеклянная дверь.

Согнутый в четыре погибели человечек подбежал к повозке и посмотрел гостю в глаза.

Тот спросил:

— Господин управляющий дома?

— Еще нет. Пришла депеша, чтобы завтра с полудня выслать на железную дорогу лошадей. Управитель просят, чтобы их подождали.

— А пустите меня переночевать?

— Разумеется. Комнат у нас много. Двор почти пуст.

— Ну хорошо.

Старый, опытный лакей легко взял гостя под руку и помог ему вылезти из высокой фьякерской повозки.

— Прошу вас быть осторожным, потому что здесь шесть лестниц. Вот, мы уже на крыльце, а теперь я схожу за фонарем.

— Не нужно, зайдем и без света, я хорошо вижу.

Прошли несколько комнат, освещенных зеленой лунной позолотой, и служащий остановился и сказал:

— Вот здесь уважаемый господин могут остановиться погостить.

Зажег лампу на высоком бронзовом основании, — пожалуй, одно из первых светил того рода, привезенное из поездки в Вену, — и вышел.

Через минуту вернулся с чемоданом.

— Спасибо вам, — не знаю, как вас по имени…

— Ксаверий.

— Спасибо вам, Ксаверий, — сказал гость, рассматривая комнату, в которой должен был провести нынешнюю ночь.

— Что пан желают на ужин? Из мелкой дичи у нас есть что угодно.

— Что повар подаст, то и буду, но стакан горячего чая я бы выпил.

— Слушаюсь пана… — и как тень вышел из комнаты. Был невысокий, с большими седыми бакенбардами, ходил, как на пружинках. Носил фрак непонятного цвета и блестящие пуговицы с пятиконечными коронами.

В комнате было сыро — как это обычно бывает там, где долго никто не жил.

Гость провел пальцами по столу и удивился, откуда и здесь взялась пыль.

Затем осмотрел иконы и подошел к двери.

Она вела к маленькой застекленной веранде с увядшими цветами. Видно, за ними некому было следить. Дом походил на зачарованный двор. Паркеты скрипели, двери пели, часы рассказывали странные сказки. Сквозь открытую дверь в соседние покои видно было, как портреты моргали. На одном из них какой-то здоровенный господин с подбритым чубом двигал плечами и будто спрашивал: «А он тут что делает?»

Что?.. Это имение продавалось. Вот он и хотел купить себе землю и двор, чтобы было где с семьей провести лето.

Была это издавна его главная мечта. Город истощает человека, делает его похожим на бумажный цветок, без аромата и без привлекательности. Действительно, жители городов, особенно больших, ищут радость не там, где нужно, а там, куда их тянет воображение, едят хлеб, но не знают, откуда он берется, дети часто не видели даже колосьев и не знают, чем отличается рожь от пшеницы. Разве это хорошо? Никак нет! Мечты Рескина и Кулиша о хуторах имеют в себе много хорошего. Пока был молод, не думал о том, но теперь, разменяв пятый десяток, чувствует, что мать-природа сердится на своего расточительного сына. Нужно возвращаться к ней, если не навсегда, то хотя бы на два-три месяца каждый год, когда она в полном расцвете своих бессмертных сил.

— Ужин на столе! — раздался голос Ксаверия, который стоял у широко открытой двери в столовую, выпрямленный как свеча, в черном фраке и в белом галстуке.

Хрустальная, похожая на паука люстра освещала круглый стол, накрытый на одну персону. Гость сел, положил на колени белую салфетку и, набирая угощение из салатницы, которую ему подавал Ксаверий, спросил:

— Пан и пани давно уехали за границу?

— Еще весной.

— А когда вернутся?

— Неизвестно. Здесь теперь управляющий хозяйничает, вернее — ликвидирует здесь все.

Последние слова он произнес с сожалением.

О той ликвидации свидетельствовали огарки свечей в люстре, пыль на мебели и тюлевые занавески на окнах, на которых даже не очень-то искусный глаз мог увидеть следы табачного дыма.

Только цветы в японской вазе на столе были свежи и роскошны, словно их эта ликвидация не касалась.

Были они здесь единственным живым и привлекательным явлением, потому что все остальное дышало печалью прошлого и пережитого, — включая самого Ксаверия, хотя он и носил фрак и белый галстук.

— Ксаверий давно здесь служит?

— Еще со времен деда-прадеда. Здесь я вырос, здесь думал и умирать. А теперь…

Не закончив предложения, сменил блюдо и подал сладкое.

— Не стоило так утруждать себя ужином. У вас восхитительный повар!

— Когда-то здесь все, так сказать, было восхитительно.

— Когда-то?

— Да, потому что теперь многое изменилось. Теперь главное — это столица и заграница, а о родном гнезде никто не заботится, поэтому к нему летят чужие птицы… Может, я слишком много позволил себе сказать, прошу прощения.

— Ничего. Я же вас сам спрашивал, потому что не привык молча есть… Вина не наливайте. Не хочу. Выпью горячий чай. Кто-то после чая уснуть не может, а я не сплю, если его не выпью.

— А я, если позволят пан сказать, люблю рюмку водки из полыни. Без нее мне плохие сны снятся, как вот будто меня покойный пан за ухо тянет или дед нынешнего помещика говорит запереть в погребе, потому что и такое когда-то бывало… У каждого человека, как врачи говорят, своя «конституция».

Придвинул гостю под руку столик с шипящим самоваром и из большого, старинного чайника налил свежезаваренный чай.

Сам, как тень, двинулся к вторым покоям, где девушка стелила гостю кровать.

— Ты даже постель постелить не умеешь.

— Почему?

— Откуда я знаю почему, — хватит того, что не умеешь. Перину надобно хорошо взбивать, подушки должны стоять вот так, ох… Вы, бабы, народ ни к чему. Шьете уж тысячи лет, а так, как портной сошьет, ни одна из вас не сумеет. Так же и с готовкой. Вот повар хорошо приготовит. А вы только к одному способны, парням головы дурить. О, это вы умеете раз хорошо.

Говорил шепотом, но гость слышал этот разговор.

Вкусный ужин, хороший чай и полемика старого Ксаверия на тему женских способностей развеяли его излишне лирическое настроение.