Он, артиллерийский офицерчик, не мог головы поднять, когда эта стройная невысокая креолка смотрела на него и улыбалась красивым сомкнутым ртом. Ему казалось тогда, что она выше его не только ростом, но и духовно. Пальма, к плодам которой европеец с дряблыми мускулами не может добраться. К ним надо карабкаться высоко, высоко…

Наедине с собой он знал, что ничего подобного — в его мизинце больше ума, чем во всей ее красивой головке. Она не лучше всех прочих очень обаятельных, но малообразованных женщин. Великолепна и пуста. И все-таки он не мог подолгу смотреть в ее смеющиеся глаза, как будто от них исходил слишком сильный свет. Он разрывался между этими двумя противоположными чувствами: самоуверенностью наедине с собой и нерешительностью рядом с ней. Похоже, он влюбился. Чудо, что никто еще не знал, никто не заметил. Даже Бурьен, его товарищ по училищу. Ведь все их друзья-офицеры знали только один набор лекарств от такой болезни: девушки, карты, вино…

Поэтому он сам, в одиночестве, разбирался со своим мальчишеским чувством, искал его корень. Он обязательно должен был поставить диагноз, как врач: может быть, его тянет туда с такой силой из-за того, что она родом с острова, как и он?.. Правда, ее родная Мартиника намного жарче и экзотичнее, чем его скромная Корсика. Там были огнедышащие вулканы и огненный ром, стройные, смуглые и легкомысленные люди, бабочки размером с ладонь. А на Корсике — серьезные коренастые жители, немного хмурые от природы, и лесистые горы, по которым скакали дикие козы. Это был просто отломившийся и упавший в Средиземное море кусок Италии, из-за которого Италия и Франция постоянно дрались между собой, как две морские щуки^[199] из-за куска мяса, упавшего в воду…

Но какими бы различными и далекими друг от друга ни были эти два острова, их объединяло одно — море! Его беспокойный и вечно недовольный дух словно плескался в них обоих. Он чувствовал это. Дикая кровь, унаследованная мадам Богарне от ее предков, пусть даже давно облагороженная, давала о себе знать в ее коричневой коже, в блеске ее черных жемчужин, в сладости фигового сока на губах. Но она была не удовлетворена. И никогда не будет удовлетворена. Он чувствовал это. Своего мужа она не любила. Она желала большего, чем быть женой малоспособного генерала, и она заслуживала этого.

А его кровь, кровь его предков — корсиканских и итальянских пиратов, была облагорожена образованностью армейского командира, хотя пока ему еще не приходилось командовать. У нее был неправильный муж с неправильной карьерой. Они искали друг друга, как в темноте, и не могли найти. Она намного слаще улыбалась грубияну Баррасу и высохшему Робеспьеру-младшему. Они были при власти. Он же, Наполеоне, — всего лишь младший артиллерийский офицер. Но он младший офицер только временно, пока. Он знал это наверняка. Но она-то не знала, поэтому и не замечала его. Вот он и хмурился в ее присутствии, и терялся, когда она шла к нему в ореоле своей строгой, экзотической красоты и со сладостью на замкнутых губах. Как будто ему подали незнакомый плод, а он не знал, как его есть. Недавно Наполеоне видел такого провинциала — одного депутата из какого-то северного департамента, которого угостили вареными артишоками. Он порезал себе пальцы и язык острыми листьями. На его лице сменили друг друга все возможные цвета. Однако до мягкой, сочной сердцевины артишока он так и не добрался и оставил его лежать на тарелке…

2

Фон для своей стройной фигуры и своего экзотического блеска мадам Богарне тоже отыскала особенный, подчеркивающий ее иноземную красоту, как темный бархат делает ярче крупную жемчужину. Она сняла для себя апартаменты в старом здании, загороженном от улицы другим домом, попроще. В главной стене квартиры были большие полукруглые окна, как в старинном замке. Матовый свет просачивался через кремовые тюлевые занавески и освещал красиво расписанные стены, греческие колонны, вазы. Общий тон в главной комнате был зеленовато-желтым, напоминающим увядание природы к концу лета. На ее стенах были нарисованные гирлянды и поблекшие арабески. Очень выделялись на этом фоне ярко раскрашенные большие медальоны, размещавшиеся по центру стен. В медальонах были изображены сцены из греческой мифологии, копировавшие фрески, раскопанные в развалинах Помпей. Углы потолка и круги вокруг люстр были заполнены резной лепниной сероватого гипса, чуть тронутого потемневшим золотом. И это был только зал — центр этой квартиры, где супруги Богарне собирали своих гостей. Точно так же гармонично выглядели и зеркала в драпировках из цветастого шелка в маленьком будуаре и голубые тона столовой.

Однажды Наполеоне даже довелось заглянуть в спальню Жозефины. Здесь хозяйка тоже приложила руку, перестраивая эту старую квартиру для своего переезда. Она перенесла сюда кусочек родной Мартиники — солнечные, теплые росписи украшали стены. Иноземные птицы и цветы смотрели с туманных скал. Фламинго разгуливали в пронизанной светом воде. Павлины с распущенными хвостами красовались на цветущей равнине. Амур и Психея обнимались над кроватью. А сама кровать вообще была как будто не кроватью, а целым полем, широким и высоким, и вызывающим необузданные фантазии. А цветастое шелковое покрывало с золотыми кистями драпировало все это огромное, мягкое и удобное ложе. Это было поле, на котором шалили боги, задыхаясь от смеха и любовного восторга… Наполеоне остановился здесь в смущении, как в святилище чужой религии. Он был почти так же смущен, как тот провинциал за великолепным накрытым столом, который не знал, как едят артишоки.

На фоне поблекших росписей салона он не раз видел Жозефину, сидевшую между ее красивых детей — мальчика и девочки. Они жались к своей стройной матери с двух сторон дивана; и все трое вместе образовывали прекрасную композицию в стиле Рафаэля. Сама молодая мать была задрапирована в некое подобие греческой туники из голубого атласа по новой моде французских щеголих — в пику гофрированным и накрахмаленным тряпкам в стиле свергнутой королевы Марии-Антуанетты. На ее обнаженных ногах были посеребренные сандалии. Даже красный санкюлотский колпак на голове мадам Богарне не слишком портил общее впечатление. Воплощенное зрелое материнство сидело на красивом резном диване-рекамье, изогнутом и напоминавшем большую лиру с тремя человеческими фигурами вместо струн. И оно, это воплощенное материнство, восседало в центре, обнявшись со сладкими плодами своей любви. Она принесла в этот мир уже двух новых людей, но ни одна ее черточка не увяла. Ее ноги, руки и глаза лишь обрели свои маленькие копии. Она зажгла огни других жизней, а сама при этом ничуть не поблекла. Может быть, только ее смуглая грудь, после того как ее сосали младенцы, стала немного чересчур обвислой для такого глубокого выреза корсажа. Но и в этом была своя прелесть.

Такая символичная картина материнства всегда производит впечатление на одиноких людей. Она трогает даже гордые натуры, не любящие проявлять нежность. Из-за вынужденного безделья Наполеоне в беспокойном Париже, из-за его неудовлетворенности своими стратегическими теориями без практики увиденная картина еще глубже врезалась в его упрямую голову. Святая Мадонна, которой он молился в ранней юности, уже давно потеряла привлекательность из-за грубого безбожия Руссо, скончалась от ядовитых насмешек Вольтера. Он, кажется, потерял ее навсегда. И вот совсем неожиданно она снова ожила в салоне Богарне в этом новом облике: триединство красавицы и двух детей. Его почти обижало, что малыши позволяли себе быть так близко к ней. Это было и священным гневом, и ревностью, и наслаждением, слитыми вместе. При его маленьком росте и огромном желании быть выше, которое преследовало Наполеоне с тех пор, как он себя помнил, ему хотелось в редкие моменты ревности и восхищения стать на какое-то время еще меньше, совсем крохотным, лишь бы ему позволили прислониться к этой заморской красавице, как это делали ее малыши; лишь бы хоть раз в жизни ощутить рядом с собой это полноценное материнство, к которому он, в сущности, никогда не прикасался, даже в детские годы. Потому что его слишком рано постаревшая мама, Летиция-Ромалина, дай ей Бог здоровья, всегда была немножко мужчиной. Скупая и упорная, она выкрикивала всем правду в лицо и добавляла на плохом французском: «Вуаля ком же сви!» — «Вот такая я!..» С тех пор как он ее помнил, она всегда руководила всем вместо его слабого, уступчивого отца. Командовала детьми она, била их она же. Кричала на отца, когда он приходил домой чуть позже, чем следовало, тоже она. Она же клала в кассу гонорары, полученные отцом от его клиентов. Потому что Карло Марио, его покойный отец, для этого не годился. Он любил развлечься на стороне, отдохнуть от своей энергичной и властной жены. И наверное, из-за того, что она, как говорится, постоянно «ходила в штанах», позднее у нее начали пробиваться усики на верхней губе, а бородавки на ее подбородке стали очень волосатыми. Это еще больше усиливало впечатление, что она была мужчиной в юбке.