В Жозефине Богарне он увидел нечто прямо противоположное. В первый раз в жизни он видел полноценное материнство, смешанное со сладкой покорностью. Это была подлинная женственность, тот живой материал, из которого лепятся самые чудесные возлюбленные, служанки, царицы… Муж Жозефины, Александр Богарне, действительно был до сих пор влюблен в нее. Он жил с ней уже так много лет, он произвел от нее двух детей и тем не менее все еще смотрел на нее затуманенными глазами, как юноша после свадьбы. Этот суровый воин никогда резкого слова не сказал в ее присутствии. Как будто боялся спугнуть свое счастье, как бы оно не улетело, словно экзотическая птица с золотыми перьями, в страну, из которой она была родом, на солнечный остров Мартиника…

Она была очень расточительна, эта мадам Богарне. Это он, артиллерийский офицерчик, видел по ее туалетам, духам и по всем прочим предметам роскоши, от которых никоим образом не могла отвыкнуть даже сейчас, во время террора, эта якобы санкюлотка-монтаньярка… Он, с детства привыкший к строгой экономии и в отчем доме, и в самостоятельной жизни, учась в Бриенне и будучи бедным офицером в Париже, не мог равнодушно смотреть на всякого рода расточительность. Это была одна из глубоко укоренившихся в нем черт характера, приведших его к признанию в значительной степени революционной справедливости, какой бы страшной та ни выглядела. Но ей он это прощал. Ей это было позволительно. Ведь она была женщиной-символом, ради которой тяжко трудилось множество мужчин, добывая золото для ее украшений, охотясь на зверей в лесах для ее шуб, портя себе глаза ради ее вышитых платьев, выдавливая кровь тысяч пламенеющих роз, чтобы изготовить духи для ее смуглой шелковистой кожи.

Но все это мелочи. Странно было то, что никто не восхищался ее материнством и ее преданностью детям так, как он. Ходили даже слухи, что в ее сердце было больше отделов, чем комнат в ее красивой квартире, и что в каждом стояла такая же широкая кровать, как и в ее спальне, с таким же цветастым покрывалом и с таким же камином сбоку, который топили, когда требовалось. Это, конечно, были гнусные сплетни завистников, проистекавшие, безусловно, от того, что она была ко всем очень дружелюбна. Всем она одинаково сладко улыбалась своими накрашенными губами, всех приветствовала одним и тем же скользящим движением гладкой руки, всем говорила одни и те же пышные, высокие слова о революции и свободе…

Но даже все эти сплетни вокруг ее имени, даже ее деланная революционность придавали ей особое обаяние, подчеркивая ее женственность. Хм… А может быть, он все-таки влюблен? Он ведь не хотел видеть никакой тени рядом с ее стройной фигурой, как будто можно себе представить на этом свете что-то, не отбрасывающее тени. Правда, китайцы рисовали так свои чудесные плоские рисунки. Но души в них тоже не было… Во всяком случае, было хорошо, что никто не знал о том, что он из-за этого тихо страдал. А она сама?.. Недавно у нее в салоне он забился в уголок, повернулся лицом к большому окну и бубнил себе под нос свою любимую песенку:

— Если бы король подарил мне Париж — свой великий город…

Он думал, что никто его не слышит. И вдруг она выросла у него за спиной, как дружелюбное облако из шелковых лент, подцвеченное вечерними красками заходящего солнца, которое действительно заходило в тот момент. Улыбающиеся сочные губы тихо спросили:

— То что бы тогда было, капитан?

Он резко повернулся, побледнев от неожиданности. Но голову не потерял. Нет.

— Тогда я надел бы на вас корону!.. — сразу же ответил он и немного хмуро посмотрел на нее исподлобья.

Ее лицо потемнело, как у всех креолок, когда они сильно краснеют.

Глава тридцатая первая

Бурьен

1

Погруженный в свои мысли артиллерийский офицер Наполеоне едва проталкивался через толпу; людские волны на бурлящей площади Революции выбросили его назад, к воротам Тюильри. Он уже собирался вытащить лессе-пассе, чтобы снова попасть в сад Лувра, а оттуда пройти по одному из мостов через Сену к апартаментам супругов Богарне, к очаровательной черноволосой хозяйке, по которой соскучился… Но тут крепкая рука опустилась на его плечо, и грубый голос в полицейском приказном тоне остановил движение его руки за документом.

— Погодите, гражданин.

Он вздрогнул, как вздрогнул бы всякий, кого неожиданно схватили бы вот так во время террора… Но тот же самый голос сразу же расхохотался:

— Здорово испугался? Буонапарте!

Он оглянулся. Это был Луи Бурьен, его товарищ, офицер, служивший в том же полку. Тот самый Бурьен, с которым он подружился на всю жизнь еще десять лет назад в военном училище в Бриенне, что на реке Ов. Тогда их связывало одинаковое положение. Обоим пришлось настрадаться от соучеников, наглость и насмешки которых были очень характерны для тогдашних высокородных молодых людей, то есть для настоящих аристократов и полуаристократов времен правления Людовик XVI.

Сам Наполеоне был для них каким-то непонятным чужаком, «иноземцем» — не то французом, не то итальянцем. Корсика, его родной остров, еще не воспринимался однозначно в качестве части Французского королевства, да и разговаривал он с акцентом. Имя он тоже носил такое, какое ему дала мать, — звучащее длинно и смешно для французского уха: На-по-ле-о-не… Еще смешнее выглядела его маленькая фигурка в униформе военного училища: полукруглая синяя шляпа с желтой подкладкой поверх белого парика с косичкой и с вплетенной в нее черной ленточкой над тощей шеей. Края шляпы с желтой подкладкой были к тому же задраны вверх надо лбом и над затылком — конечно, в соответствии с последней тогдашней модой… На маленьком теле — слишком длинный сюртук с закругленными полами, наполовину фрак, наполовину кафтан, тоже с желтой подкладкой и с вышивкой на широких отворотах рукавов. Все это было надето поверх белого камзольчика и белых же панталон, заправленных в густо усыпанные пуговицами голубые гетры. На ногах — башмаки. Наряд как у юного актеришки, временно заменяющего старшего коллегу в роли аристократа и выглядящего комично в слишком большом и слишком солидном для него платье. Попробуй не посмеяться над таким героем провинциального маскарада, который к тому же приехал издалека и пытается изучать военное искусство прекрасной Франции… Иного он и не заслужил! А еще обиднее, что этот маленький человечек делает уроки лучше всех своих «высокородных» соучеников, превосходит их всех в географии, математике, баллистике… Этого просто нельзя было стерпеть.

Ну, и они, естественно, взялись за него. Принялись досаждать на каждом шагу, произносили его имя с ударением на последнем слоге, а не на предпоследнем, как это принято на Корсике. Из его имени сделали даже рифмованную песенку-дразнилку:

На-по-ле-о-не, Ла-пай-о-не!

Что-то вроде:

Наполеон-растяпа,

Из соломы шляпа!

В этом не было никакого смысла. Но этого было вполне достаточно, чтобы поиздеваться над погруженным в себя способным юношей, который чувствовал себя среди соучеников как коротконогий селезень среди молодых петушков.

Луи Бурьен, в отличие от него, был высок. Водевильная униформа военного училища сидела на нем хорошо, и по-французски он разговаривал с изысканным произношением Парижского департамента, потому что родился и вырос в Сансе, в каких-то ста двадцати километрах от столицы. Тем не менее высокородные соученики невзлюбили и его тоже и преследовали его как только могли. В первую очередь из-за того, что он происходил, как выяснилось, от мезальянса, то есть от связи аристократа с простой деревенской девицей… Шепотом поговаривали, что мать-крестьянка подбросила младенца его высокородному отцу — на, мол, бери и наслаждайся воспитанием своего отпрыска сам!.. В свете такой родословной он был в Бриеннском военном училище в том же, если не в худшем положении, чем маленький упрямый корсиканец. Такое отношение открытого или скрытого пренебрежения в атмосфере католической идеологии и аристократических принципов накладывало особый отпечаток неуверенности и двусмысленности на самоощущение Луи Бурьена, на его манеру речи и мимику. Он сначала старался превратить каждый намек на свое происхождение и каждый выпад против себя в шутку, в якобы незначительную шалость со стороны высокородных соучеников. Однако этим только еще больше ухудшал свое положение. Такое поведение воспринималось как слабость и заискивание. К нему относились как к человеку, на которого нельзя полагаться, которому нельзя доверять.