— Ну-ну-ну, — рассердился реб Мордехай.

Тем временем опустился зимний вечер. Он прикрыл одинокие могилы и печальные кусты орешника тенями, как голубоватой паутиной. Реб Нота огляделся вокруг.

— Пойдемте, — сказал он. — Наш «ванька», должно быть, уже ждет нас.

— Я начинаю верить, — произнес реб Мордехай, идя за своим сватом по протоптанной тропинке. — Теперь, увидав, как вы вступаетесь за мертвых, я начинаю верить в ваше собрание живых. Прежде я колебался. А теперь, реб Нота, я присоединяюсь к вам и буду помогать, чем смогу. И не один. Со мной сюда приехал человек, и я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Он может оказаться вам очень полезным. Для четырехлетнего польского сейма он уже когда-то составил план, как улучшить положение евреев в Польше. Он написал его на чистейшем французском языке. Это вызвало в Варшаве восхищение… Почему бы ему не попытаться сделать то же самое и в России?

— Конечно, — остановился, захваченный этой новой идеей, реб Нота. — Почему бы ему в этом не преуспеть? — И вдруг разволновался — Где он? Откуда он? Кто он такой?

— Кто он такой? Мендл Лепин, еврей из Сатанова. Собственный домашний учитель моего князя Чарторыйского. Большой ученый. В Берлине он водил компанию со всеми важными людьми. Говорят, что даже с самим Мойше Мендельсоном. Он приехал сюда со мной, чтобы навестить своего бывшего ученика, сына князя Чарторыйского. Молодой князь учится тут в лицее и стал закадычным другом царевича Александра, внука императрицы…

— Человек! — схватил его за рукав реб Нота. — Что же вы молчите? Почему до сих пор не сказали?

— Но вот ведь я говорю! — улыбнулся в усы реб Мордехай. — Но вы обязательно должны использовать его связи как можно быстрее, потому что ваш компаньон реб Йегошуа Цейтлин хочет забрать его к себе в Устье…

— Вы же говорите, что он учитель у Чарторыйских…

— Детей князя он уже выучил. Пусть теперь поучит евреев. Это не мои слова, а реб Йегошуа Цейтлина. В Минске он так ему и сказал. Мендл Лепин колебался. Я ему пообещал, что тоже напишу старому князю и получу у него на это разрешение. Он, конечно, согласится. Старый Чарторыйский — настоящий друг Израиля.

— Ого-го, мы его тут задержим, — сказал реб Нота, потирая от радости свои замерзшие руки. — И вашего Лепина, и самого реб Йегошуа Цейтлина, который хочет отобрать у нас такое сокровище. Обоих. Все, у кого есть сила и умная голова — сюда, сюда, пожалуйста! Пусть он даже не думает уезжать, пока мы не основали наш сейм, здесь, в Петербурге. Собственными силами. Здесь теперь правильное место, и отсюда, если будет на то воля Божья, выйдут утешение и спасение для всех евреев.

Глава пятнадцатая

Поссорились

1

О том, что ее отец уже на пути в Петербург, Эстерка узнала от реб Йегошуа Цейтлина. Тот же самый реб Йегошуа, который передал ей и привет, и подарок для Алтерки, совершенно ясно сказал, что пока реб Мордехай не может заехать в Шклов. Может быть, попозже. Тем не менее она сама себя убедила, что не сегодня завтра отец свернет с Петербургского тракта и на легких санках, даже без колокольчика, приедет, не предупредив, после ужина, когда уже стелят постели. Без нее он мог обойтись, но как дед может обходиться без внука? Ведь он его даже не знает…

Но дни проходили за днями, и ничего не происходило. Много саней проезжали мимо дома реб Ноты Ноткина в Шклове. Некоторые останавливались. Выкатывались бочки с капустой, вытаскивались корзины со свежезабитыми гусями или ведра с замороженными карпами для большого хозяйства, но никто не стучал в ворота затаенно ожидающим стуком, как неожиданно приехавший гость.

Эстерка за долгие годы уже привыкла, что отец месяцами не писал ей из Подолии, даже не расспрашивал о ней. Но на этот раз обиделась: и он еще думает, что прав? При ее нынешней беспокойной жизни он мог бы быть помягче к ней и хотя бы исподволь показать, что раскаивается в том, что поломал ее жизнь. Он мог бы написать короткое письмецо с приветом тому, кого когда-то выгнал из дома и которого она выбрала во второй раз… Но нет! Он оставался тем же самым. Он ненавидел ее бывшего и нынешнего учителя, как и прежде, хотя тот больше не стоял у него на пути, хотя столь тогда желанное большое богатство и купеческое имя отец уже давно получил. Он даже превзошел своего свата, реб Ноту Ноткина. Да, на руинах ее жизни он достиг всего.

О своем напрасном ожидании отцовского приезда, об оскорбленных дочерних чувствах и связанных с этим мыслях она не сказала Йосефу ни слова. Зачем делать ему больно? Ему, этому бедненькому, смертельно влюбленному и так было тяжело.

И вот, уже совсем отчаявшись дождаться, что отец «заедет» в Шклов, она получила письмо с петербургским штемпелем, написанное так, что все буквы были соединены в кружки и цепочки — это был почерк отца. Такого длинного письма она не получала от него уже много месяцев. Однако содержание его было еще неожиданнее. В нем было написано, что ее отец, реб Мордехай Леплер, с Божьей помощью, после трехмесячной поездки добрался наконец до Петербурга, где собирается поселиться, и именно поэтому он не хотел делать никаких «крюков». Но они все равно, если будет на то воля Божья, скоро увидятся. В его мозг будто вселился какой-то дух. Его преследовала мысль, что как только он сойдет с повозки в Петербурге, то сразу же увидит Эстерку. Он оглядывался на каждую рослую молодую женщину. Казалось бы, ему прекрасно известно, что она здесь больше не живет… И ему стало больно, когда он неожиданно увидал в одном из углов бывшей квартиры своей дочери ее старое платье из голубого в мелкий цветочек шелка. Он едва не расплакался. Его дорогая доченька наверняка все еще думает, что у него каменное сердце. Так, по крайней мере, она ему сказала однажды в Лепеле, перед своей свадьбой…

На могиле ее мужа он побывал в самый день приезда. Вместе со сватом прочитал кадиш. Но что было, то было. Теперь пришло время сказать наконец свое слово. Он не вмешивается в ее дела. На это у него, слава Богу, не хватает наглости. Он ведь, как она думает, поступил с ней плохо, сделал ее несчастной. Кроме того, она ведь теперь стала «просвещенной», как ему рассказал реб Нота Ноткин, — она его все равно не послушается. Что может понимать такой отец? Он пишет это просто как опытный человек. Пусть она больше не сидит вдовой и выйдет, в добрый час, замуж, за кого хочет… Он больше не вмешивается. Но в одиночестве ей сидеть не надо. Это и ей не подходит, и со стороны выглядит неправильно. А от обета, который она взяла на себя, ее освободят трое богобоязненных евреев. Ничего страшного.

Все это было очень мило со стороны такого жестоковыйного отца. Но по многим признакам и выражениям, попадавшимся в письме, и главным образом благодаря своему острому женскому чутью Эстерка почувствовала, что эта неожиданная добросердечная уступчивость происходит от другого человека. Она сразу почувствовала тут влияние своего дорогого тестя реб Ноты. И благословила его в сердце своем, и смахнула слезу. Ее дочерние чувства уже давно разделились между двумя этими сильными евреями, и она, собственно, не знала, кто ее настоящий отец…

2

В тот вечер, когда Йосеф Шик пришел к Эстерке с пачкой новых книг и со специфическим запахом своей только что закрытой аптеки, она с необычайно радостным выражением лица подала ему письмо отца. Ее полные губы были слаще, чем всегда, но синие глаза, несмотря на это, оставались холодны. В их глубине дрожал ироничный огонек. Йосеф сразу же догадался, что ему подают конфетку, как больному. Одна конфетка повредить не может. Человек проглатывает так много горьких лекарств, так много обидных советов вести себя по-мужски… Так что пусть он иной раз проглотит и что-нибудь сладкое.

Когда Йосеф прочитал письмо реб Мордехая Леплера, у него радостно застучало сердце. Он испытал удовлетворение человека, дожившего до сладкой мести своему гордому врагу. Суровый еврей, который когда-то указал ему на дверь, можно сказать, сдается. Он согласен. Лучше поздно, чем никогда. Он уступил.