Уровень воды начал быстро понижаться. Цевен ликовал, но я вынужден был охладить его восторги.

— Должен вас предупредить, что эрлифт не способен откачать воду до дна. По принципу сообщающихся сосудов вода будет откачиваться до тех пор, пока вес столба воды в колодце будет превышать вес вспененной воды в трубах. Когда они сравняются — процесс откачки прекратится. Могу предположить, что на дне останется никак не меньше двух метров воды. Остаток можно будет откачать только погружным насосом.

Цевен заметно огорчился, но, подумав, сказал:

— Ничего, для начала достаточно будет обследовать и описать хотя бы эти пятнадцать метров. Чтобы не мешать основным работам по штольне мы будем работать по выходным. Я переговорю с Доржем, чтобы он в это время включал компрессор, и оплачу ему сверхурочные.

Такой вариант меня вполне устраивал, и я согласился.

Мне и в голову не пришло, что повышенный интерес Цевена к гезенку, так хорошо замаскированный его благими намерениями, вскоре навлечет на меня и всю партию множество неприятностей и станет отправной точкой удивительных событий и приключений.

Через несколько дней, когда нам удалось решить все проблемы, связанные с подготовкой и продолжением проходческих работ по штольне, у меня появилось больше свободного времени и я смог, наконец, немного расслабиться. С утра я заходил в штольню, определял с Джанцаном и Ботсуреном задачи на текущую смену, затем возвращался в юрту, брал свою мелкашку, кусок хлеба с мясом и отправлялся в лес. Вначале я делал только небольшие вылазки, изучая окрестности и определяя возможности для незнакомой прежде охоты на боровую дичь. На мои расспросы о наличии дичи в окрестных лесах Ендон с восторгом ответил, что вокруг «О-о-о, их олун ятуу байна!» (Здесь очень много рябчиков). Это воодушевляло, но из первых походов я возвращался с пустыми руками.

Дичи было действительно много. Проходя по лесу, я слышал, как птицы с шумом срывались с веток при моем приближении, но они замечали меня прежде, чем я их. Я смотрел, но не видел. Понадобилось несколько дней, прежде чем во мне, городском жителе, выработалось, свойственное настоящим охотникам, боковое зрение. Теперь, пробираясь среди деревьев, я стал замечать, как из-за ветвей или стволов за мной следят любопытные глаза. Я замирал, осматривался, медленно снимал с плеча винтовку, тихо взводил затвор, прицеливался… и неосторожная птица камнем падала в снег. Еще в Бор-Ундуре я наловчился без промаха бить в голову плавающих уток. Теперь этот опыт особенно пригодился — рябчик некрупная дичь и неразумно разбивать его тушку пулей.

За несколько удачных выходов я определил множество мест, в которых водились стаи рябчиков. В каждой из них было более двадцати голов, но я взял за правило не брать из них более дюжины. Остальных оставлял на развод. За выход я ограничивался 5–6 птицами, чтобы успеть ощипать их при возвращении домой пока тушки не успели замерзнуть. За неделю я наколачивал целый рюкзак и отправлял его с оказией в Улан-Батор жене. Однажды она даже сообщила мне, что настолько пресытилась дичью, что стала снабжать ею знакомых.

Маршруты моих охотничьих походов становились все более отдаленными. Я поражался богатству окружающего, фактически непуганого животного мира. Чем дальше от лагеря, тем чаще мне попадались на снегу следы тетеревов и глухарей. Лес был буквально испещрен заячьими тропами и следами лис. Я вспугивал горных козлов-гуранов и видел лежки осторожных маралов. Однажды два монгола из нашей партии принесли убитую рысь и тут же сняли с нее великолепную шкуру на малахаи. Увидев рысь и вспомнив ее повадку нападать с дерева, я стал внимательнее ходить по лесу и брать с собой большой нож, собственноручно сделанный еще в Бор-Ундуре из полотна циркулярной пилы. Однако с рысью мне встретиться так и не пришлось.

Изобилие дичи в монгольских степях и лесах, так же как и рыбы в Керулене и других реках, где мне посчастливилось ловить ее, вполне объяснимо — из всего, что летает, плавает или бегает монголы охотились только на степных дзеренов и тарбаганов. Первых они сдавали по мясопоставкам государству, а шкурки вторых миллионами шли на экспорт. Даже когда кто-нибудь из моих рабочих подстреливал одного-двух тетеревов, тучами слетавшихся с окрестных гор в долину, чтобы подкормиться зернами из плохо обмолоченных копен ячменя, то они приносили птиц ко мне в юрту:

— Ешь, начальник!

На мой вопрос, почему они не едят сами, отвечали:

— Мы их едим, но не любим чистить.

За два года, прожитых в Монголии, я убедился, что эта страна в те годы представляла огромный естественный заповедник, обитателям которого суждено было в ближайшем времени если не исчезнуть совсем, то сильно пострадать под неумолимой поступью цивилизации, привносимой, в основном, моими соотечественниками.

Однако я снова отвлекся от темы своего повествования. Продолжим его.

Всю зиму свои охотничьи походы я совершал в наиболее нетронутых местах, преимущественно, в верховьях ручья Суцзуктэ. Там почти не осталось мест, в которых я бы не побывал со своей верной винтовкой. Однажды в выходной день, в поисках новых охотничьих угодий с полноценными стаями, я решил разведать те места, где ручей, зажатый склонами двух сходящихся хребтов, поворачивал в долину. Был солнечный прозрачный день. Воздух, насыщенный сложной комбинацией едва уловимых запахов подтаивающего снега, нагретой сосновой хвои и готовых проснуться веток багульника, предвещал приближение весны.

Пройдя вдоль дороги до того места, где она вместе с ручьем сворачивает в долину, я решительно повернул в противоположную сторону и вскоре поднялся на невысокий увал, поросший светлым лесом с преобладанием старых берез.

За увалом, как зеркальное отражение Суцзуктэ, простиралась еще одна долина, названия которой я не знал. Я не стал в нее спускаться, а пошел по водоразделу навстречу вздымавшемуся впереди высокому скальному массиву, сложенному из вертикально стоящих и сильно разрушенных выветриванием пластов известняка. В своем стремлении достичь подножия скал я был настолько прямолинеен, что вначале не обратил внимания на небольшие возвышенности, разбросанные справа и слева от моего направления, пока одна из них не встала прямо передо мной.

Только после этого я присмотрелся к ним внимательнее. Они были разных размеров в поперечнике и по высоте, но у всех были и общие признаки — правильная округлая форма и плоские вершины. Похоже, что это были курганы искусственного происхождения. Я поспешил подняться на один из них, оказавшийся на моем пути. В его центре я увидел глубокую яму, на дне которой сохранились остатки бревенчатого сруба, заполненного снегом. Осмотр ближайших курганов показал аналогичную картину с той лишь разницей, что некоторые срубы совершенно разрушились или заплыли грунтом. На внешних и внутренних склонах курганов росли березы и сосны примерно такого же возраста, что успели прорасти на развалинах рудничных домов.

Заинтригованный своим открытием, я совершенно забыл об охоте и принялся обходить курганы. Их было множество, я насчитал несколько десятков и сбился со счета. Располагались они на довольно обширной площади по обеим сторонам увала вплоть до подножия скал. В попытке разобраться в их происхождении, я сначала подумал, что они представляют собой древние могильники, подобные скифским курганам причерноморских степей. Однако те обычно находятся на значительных расстояниях друг от друга, а эти расположены кучно. Не похоже. Внезапно меня осенило — это же шурфы, пробитые золотодобытчиками компании в те же годы, что и наша штольня. Действительно — жила расположена поперек сопки и при ее выветривании, продолжавшемся в течение миллионов лет, смыв золотого песка должен был происходить именно по увалу и его склонам. Версия мне понравилась и показалась вполне правдоподобной. Странно только, что мои геологи никогда ничего не говорили об этой осыпи и этих шурфах. Но если по какой-либо причине им это неизвестно, то мне суждено стать первооткрывателем. Взволнованный еще одной загадкой долины Суцзуктэ, я отправился домой.