Он вздохнул, глядя вдаль.

— Из-за вырубки леса компанией "Даймонд Матч" и жилищного строительства на озере Дарк-Скор[174], где раньше был дом Нунэна[175], Тридцатимильный лес теперь больше похож на Двадцатимильный лес. Но в те времена там хватало леса для двух мальчишек... а затем двух молодых мужчин... чтобы побродить по нему. Иногда мы подстреливали оленя, а однажды подстрелили индейку, которая оказалась жесткой и кислой на вкус, но охота для нас была не главным. Нам просто нравилось быть вдвоем в течение этих пяти, шести или семи дней. Думаю, многие мужчины ходят в лес, чтобы выпить там и покурить, возможно, ходят по барам, чтобы снять на ночь женщин, но мы никогда не делали этого. Конечно, мы немного выпивали, но если брали с собой бутылку "Джека"[176], то её хватало на всю неделю, и ещё даже оставалось, и мы выливали остатки в огонь, чтобы посмотреть, как разгорается пламя. Мы говорили о Боге, о “Ред Сокс”, о политике и о том, как весь мир может сгореть в ядерном огне.

— Помню, как однажды мы отдыхали, сидя на бревне, и вдруг появился олень, самый крупный в моей жизни, восемнадцатиточечный самец[177], возможно, самый большой, которого кто-либо когда-либо видел, по крайней мере, в этих краях... он шел по болотистой местности под нами, так изящно, как только можно себе представить. Я поднял своё ружье, но Буч положил руку мне на плечо. "Не надо", — сказал он. — "Пожалуйста, не стреляй. Только не в этого". И я не стал стрелять. Вечерами мы разжигали огонь в камине и выпивали по капельке "Джека". Буч брал с собой блокнот и рисовал. Иногда, пока он рисовал, он просил меня рассказать ему какую-нибудь историю, и я рассказывал. Одна из тех историй в итоге стала моей первой книгой, "Грозовая буря".

Я наблюдал, как она пыталась запомнить всё это. Для неё это была бесценная информация, и для меня тоже. Папа никогда не рассказывал о хижине так подробно.

— Полагаю, вы не читали эссе "Вернись на плот, Хак, милый!"[178]?

Рут покачала головой.

— Нет? Конечно, нет. Никто больше не читает Лесли Фидлера, а жаль. Он был дерзким возмутителем спокойствия, убийцей священных коров, читать его было весело. В своём эссе он утверждал, что гомоэротизм был великим двигателем американской литературы, что истории о мужской дружбе на самом деле были историями о подавленных сексуальных желаниях. Чепуха, конечно, это, вероятно, больше говорит о самом Фидлере, чем о мужской сексуальности. Потому что... почему? Кто из вас может мне ответить?

Рут, казалось, боялась разрушить заклинание (которое он наложил как на себя, так и на неё), поэтому голос подал я.

— Это поверхностно. Превращает мужскую дружбу в грязную шутку.

— Упрощенно, но близко к правде, — сказал папа. — Буч и я были друзьями, не любовниками, и в те дни в лесу мы наслаждались этой дружбой в её чистейшем виде. Это была своего рода любовь. Это не значит, что я любил Шейлу меньше или что Бучу меньше нравились его поездки в город — он был без ума от рок-н-ролла, который называл бопом, — но в Тридцатимильном лесу вся мирская суета отходила на второй план.

— Вы держались вместе, — сказал я.

— Да, верно. Ваш последний вопрос, мисс.

Она не колебалась.

— Так что же произошло? Как получилось, что из провинциалов вы превратились в мировые явления? Стали культурными иконами?

Что-то в его лице изменилось, и я вспомнил, как мама была встревожена, когда звонила мне в общежитие: "Твой отец выглядит так, словно увидел привидение". Если это было так, то, вероятно, он снова увидел его. Затем он улыбнулся, и привидение исчезло.

— Мы были просто двумя талантливыми засранцами, — сказал он. — На этом порешим. Теперь мне нужно в дом, укрыться от этого яркого солнца.

— Но...

— Нет. — Он сказал это резко, и она слегка отшатнулась. — Мы закончили.

— Думаю, ты получила больше, чем ожидала, — сказал я ей. — Удовлетворись этим.

— Полагаю, придется. Спасибо, мистер Кармоди.

Папа приподнял руку, страдающую от артрита, в знак признательности. Я повёл его обратно в дом и помог подняться по ступенькам крыльца. Рут Кроуфорд постояла немного, потом села в свою машину и уехала. Больше я её не видел, но, конечно, почитал статью, которую она написала о папе и дяде Буче. Статья была живой и полной забавных анекдотов, хотя и не глубокой. Она была опубликована в журнале "Янки" и была вдвое длиннее, чем обычно редакторы позволяли для того рода статей. Уверен, что Рут действительно получила больше, чем ожидала, когда остановилась у нашего дома по пути из города, в том числе и заголовок для своей статьи — “Два талантливых засранца”.

Моя мама — Шейла Уайз Кармоди, Богоматерь лилейников — скончалась в 2016 году в возрасте семидесяти восьми лет. Это стало шоком для всех, кто её знал. Она не курила, изредка выпивала бокал вина по особым случаям, не была ни чрезмерно полной, ни слишком худой. Её мать дожила до девяноста семи лет, бабушка — до девяноста девяти, но мама перенесла обширный сердечный приступ, когда ехала домой из касл-рокского супермаркета "Ай-джи-эй", накупив там кучу продуктов. Она съехала на обочину Сируа-Хилл[179], поставила машину на ручной тормоз, заглушила двигатель, сложила руки на коленях и ушла во тьму, окружающую эту яркую вспышку, которую мы называем жизнью. Мой отец был потрясен смертью своего старого друга Дэйва ЛаВердье, но смерть жены погрузила его в безутешное горе.

— Ей еще жить да жить, — сказал он на её похоронах. — Кто-то в небесной канцелярии допустил чудовищную ошибку. — Не слишком красноречиво, не лучшая его речь, но он действительно пребывал в шоке.

В течение шести месяцев после её смерти папа спал внизу на раскладном диване. Наконец, по моему настоянию, мы прибрались в спальне, в которой они провели бесчисленное количество ночей. Большую часть её одежды мы отдали в благотворительный магазин "Гудвилл" в Льюистоне, который она особенно любила. Её украшения он раздал друзьям, кроме обручального и свадебного колец, которые носил в кармане джинсов до самой своей смерти.

Уборка спальни далась ему крайне тяжело (мне тоже), но когда дело дошло до её маленького кабинета, который был чуть больше кладовки, примыкавшей к прихожей, он наотрез отказался.

— Я не могу, Марк, — сказал он. — Просто не могу. Это меня сломает. Сделай сам. Упакуй её бумаги и положи их в подвал. Я просмотрю их позже и решу, что нужно сохранить.

Но, насколько мне известно, он так никогда и не взглянул на них. Эти коробки до сих пор стоят там, где я их оставил, под столом для настольного тенниса, в который никто не играет с тех пор, как мы с мамой устраивали там "зарубы". Мама красочно ругалась всякий раз, когда я наносил удар, с которым она не могла справиться. Убираться в её маленькой "комнатке для размышлений", как она её называла, было тяжко. Смотреть на пыльный стол для настольного тенниса с обвисшей зелёной сеткой было ещё тяжелее.

Через пару дней после необычного интервью отца с Рут Кроуфорд я вспомнил, что прежде чем войти с парой пустых коробок в мамину "комнатку для размышлений" и прибраться там, я принял валиум. Когда я добрался до нижнего ящика её стола, то нашёл там стопку блокнотов на пружине, и, открыв один из них, увидел безошибочно узнаваемый наклонный почерк своего отца. Записи в блокноте были сделаны до прорыва, после которого каждая его книга, даже первая, становилась бестселлером.

Его первые три романа, написанные ещё до того, как текстовые процессоры и компьютеры стали обычным явлением, были набраны на машинке "Ай-би-эм Селектрик"[180], которую он каждый день таскал домой из городского офиса Харлоу. Он давал мне почитать эти машинописные рукописи, и я прекрасно их помню. Там были места, где он зачёркивал слова и добавлял другие между строк, места, где он прочерчивал ручкой пару абзацев, если те были слишком длинными — так делали до появления кнопки удаления. Иногда он использовал клавишу "x", и "Прекрасный чудесный день" превращался "xxxxxxxxx чудесный день".