— Да. Я научился у своей сестры. Я помогал ей с домашними заданиями, но в итоге оказался лучше её.

— Где работает ваша сестра?

— Она умерла.

— Мне очень жаль. — Хотя особого сочувствия в голосе миссис Фробишер я не услышал, я её не винил. Людям хватает своих собственных трагедий, чтобы переживать еще и за чужие. — Сколько слов в минуту?

— Сто восемьдесят.

Она улыбнулась.

— Правда?

— Правда.

— Сомневаюсь.

Я промолчал. Она протянула мне блокнот и карандаш "Эберхард Фабер".

— Я с огромным удовольствием посмотрела бы на сто восемьдесят в деле.

Я открыл блокнот. Я вспомнил, как мы с Сисси сидели в её комнате: она за письменным столом в круге света лампы, я на кровати. Она говорила, что я лучше её. Она говорила, что я схватываю так, как можно было бы лишь мечтать, и это было правдой. Для меня это было похоже на изучение вьетнамского языка, а также диалектов тай и муонг. Это не навык, а просто талант. Я видел, как слова превращаются в крючки и петли. Толстые линии, тонкие линии, завитки. Они маршировали по моему разуму строем. Вы можете спросить, нравится ли мне это, и я отвечу: иногда. Как человеку иногда нравится дышать. Большую часть времени вы просто дышите, не замечая этого.

— Вы готовы?

— Всегда готов.

— Мы это сейчас увидим. — Затем она протараторила. — Не знает милосердье принужденья, двойная благодать его струится с небес, как тихий дождь; вы не можете просто прийти с улицы и сказать, что стенографируете со скоростью сто восемьдесят слов в минуту; благословен как пощадивший, так и пощаженный[216]. А теперь прочтите это.

Я прочитал, не упомянув о том, что она немного ошиблась в последних словах речи Порции. Несколько секунд она просто смотрела на меня, а потом вымолвила:

— Да чтоб мне провалиться.

Я работал в "Темп-О" уже около десяти месяцев. Мы проигрывали во Вьетнаме. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять это. Иногда люди не могут остановиться, хотя следовало бы. Эти мысли снова возвращают меня к Элджину. Джентльмену науки.

Когда я начал работать, нас было четверо, потом шестеро, потом это число сократилось до трех, затем снова возросло до шести. Одним словом, высокая текучка кадров. Моими коллегами были одни женщины, кроме Пирсона, высоченного парня с залысинами, которые он старался прикрыть, и экземой вокруг носа и уголков рта. Вокруг рта она выглядела, как засохшая слюна. Пирсон работал там, когда я пришел, и остался, когда я уволился. Он мог стенографировать около шестидесяти слов в минуту. В хороший день. Если люди говорили слишком быстро, он просил "помедленнее, помедленнее". Иногда, когда было мало работы, мы устраивали гонки-состязания. Две минуты рекламы по телевизору. Средства для мытья посуды. Зубная паста. Бумажные полотенца. Товары, которые приобретают женщины, смотрящие дневное ТВ. Я всегда выигрывал. Через некоторое время Пирсон перестал даже пытаться. Он называл это ребячеством. Не знаю, зачем миссис Фробишер держала его. Она не спала с ним. Думаю, он стал чем-то, к чему привыкаешь и перестаешь замечать, как к стопке рождественских открыток на столе в прихожей, которые остаются там до Дня святого Валентина. Меня он не любил. Я к нему не испытывал никаких чувств, потому что в таком состоянии пребывал в 1971 и 1972 годах. Но именно Пирсон познакомил меня с Элджином. Можно и так сказать. Хотя он об этом даже не узнал.

Мы приходили около восьми тридцати или девяти и сидели в подсобке на Иксчейндж-стрит, пили кофе, ели пончики, смотрели маленький переносной телевизор или читали. Иногда устраивали гонки. Обычно лежало два или три экземпляра "Пресс Геральд"[217], и Пирсон всегда брал газету, бормоча себе что-то под нос и потирая экзему так, что кожа с него летела снежными хлопьями. Миссис Фробишер вызывала Энн, Дайан или Стеллу, если это была обычная работа. В суд, если кто-то заболевал, в основном отправляли меня. Мне пришлось освоить стенографическую машинку и носить стеномаску, но это не составило проблем. Иногда меня отправляли на совещания с участием высокопоставленных персон, где запись была запрещена. Тогда оставались только я и мой блокнот. Я любил этот вид работы не больше остальных. Иногда я транскрибировал, делая расшифровку, а потом должен был сдать свой блокнот. Ничего особенного. Иногда мне давали чаевые.

Пирсон имел привычку швырять страницы газеты на пол, когда дочитывал их. Однажды Дайан назвала это паскудством, на что Пирсон ответил ей, что если ей не нравится, она может свернуть газету в рулончик и засунуть её себе в задницу, и через пару недель Дайан уволилась. Иногда я подбирал брошенные Пирсоном страницы и просматривал их. Когда не было работы, в подсобке, которую мы называли обезьянником, становилось дико скучно. Игровые и ток-шоу надоели. Я всегда носил с собой книгу в мягкой обложке, но в тот день, когда я узнал об Элджине (хотя тогда я еще не знал его имени, потому что его не было в объявлении), книга, которую я читал, не увлекала меня. Это была военная книга, написанная человеком, понятия не имеющим о войне.

Я поднял страницу с объявлениями. Продажа автомобилей частными владельцами на одной странице и вакансии на другой. Я пробежал глазами вакансии, не то чтобы искал другую работу, меня вполне устраивала "Темп-О", просто убивал время. Слова "Джентльмен науки", выделенные жирным шрифтом, привлекли мое внимание. И слово "флегматичный". Такое слово не часто встретишь в объявлениях.

ДЖЕНТЛЬМЕНУ НАУКИ требуется помощник для проведения серии экспериментов. Стенографические навыки обязательны (60-80 слов в минуту или больше). Отличная зарплата при наличии отличных рекомендаций. Конфиденциальность и флегматичный темперамент также обязательны.

Там был указан номер. Любопытствуя, кому же нужен флегматичный ассистент, я позвонил. Просто убивая время. Это было в четверг в полдень. В субботу я проехал около семидесяти миль до Касл-Рока на своем подержанном "Форде" и выехал на Лейк-роуд, которая заканчивалась у озера Дарк-Скор. На берегу стоял большой каменный дом с закрытым въездом, а за ним — маленький каменный домик, в котором я поселился, работая на Элджина, Джентльмена науки. Дом не был особняком, хотя не сильно от него отличался. На подъездной дорожке стояли "Фольксваген-жук" и "Мерседес". У "Жука" был номерной знак штата Мэн, наклейка с цветком на крышке бензобака и наклейка на бампере с надписью "Остановите войну". Я узнал эту машину. У "Мерседеса" был массачусетский номер. Я подумал, что он принадлежит Джентльмену науки, и оказался прав. Я так и не узнал, откуда у Элджина водились деньги. Наверное, джентльмены не рассказывают подобных вещей. Я решил, что он их унаследовал, потому что у него не было работы, насколько я мог судить, кроме джентльменской науки, и он называл этот почти-особняк своим летним домом. Понятия не имею, где у него был зимний дом. Вероятно, в Бостоне или одном из тех отдаленных пригородов, где черные или азиатские лица косили газоны и подавали обед (и только за этими занятиями их там можно было лицезреть). Я мог бы покопаться, поспрашивать в городе, потому что городские жители имеют склонность знать всё, и если спросить правильно, они всегда расскажут, они жаждут рассказать, ничего не убивает время лучше, чем сплетни, и я знал, как спросить, ведь сам вырос в маленьком городке и грассировал как настоящий янки, но я был не "в том психологическом состоянии", как мы тогда говорили. Мне было всё равно, был ли это Уэстон, Бруклин или Бэк-Бэй. Мне даже было всё равно, получу ли я эту работу или нет. Я не был болен, но и не был здоров. Вы можете понять меня, а может, и нет. Большинство ночей я не спал, и темнота была полна долгих часов. Большинство ночей я сражался с войной, и война побеждала. Это старая история, знаю. Её можно иногда увидеть по телевизору.