Поковыряв ключами в старом непослушном замке, он вошел в свою квартиру, пропитанную теплым нежным спокойствием и уютом.
– Егорушка, это ты? – раздался в одной из двух комнат голос, тоненький, живой и активный. Послышалось шуршание тапок и в коридор вышла приземистая плотная старушка с крупными чертами лица, отдаленно напоминающими черты лица Егора.
– Привет, бабуль, – ответил Егор.
– Уже вернулся… как твой день? Как в школе? Есть будешь? – забросала бабуля вопросами Егора.
– Нормально, нормально, – отмахнулся Егор. – Сам что-нибудь найду на кухне…
– Я суп сварила.
– Хорошо, спасибо, бабуля. Не беспокойся, я найду.
Бабуля немножко замешкалась в нерешительности, не зная, что еще предложить внуку, и пошла назад в свою комнату, где уселась за стол у окна и продолжила шитьё, прерванное приходом Егора. Она вышивала картины, и на стенах (вместо прежних егоровых плакатов с героями боевиков и ужасов) висело штук семь оконченных ей и оформленных в рамки матерью Егора живописных видов Питера, Москвы, итальянских приморских сюжетов.
Бабуля эта, мать егорова отца, была доброй, наивной, как ребенок, женщиной семидесяти лет. Она свалилась к ним, как снег на голову, примерно шесть лет назад. До этого у нее с мужем было на Алтае кое-какое хозяйство, дом, достаточно большой сад и огород. Тут было всё – и огромное поле картошки, и раскидистые яблони со сливами, валежники малины и крыжовника, аккуратные грядочки с клубникой, вишневый сад. Какое-то время они даже держали кур и пару хряков. Дела шли неплохо, оба успешно справлялись, вставали засветло, трудились настоящим крестьянским трудом, пока в 65 лет деда, всегда такого крепкого и подтянутого, делавшего ежедневную зарядку с тяжелой, покрашенной красной облупившейся краской гирей, за свою жизнь ни капли алкоголя не выпившего и ни крошки табака не выкурившего, не хватил вдруг инсульт. Он прожил еще год в виде полностью разбитого, едва передвигающегося, потерявшего речь и непрерывно плачущего инвалида, после чего отошел в мир иной. Для оставшейся одной бабули содержать хозяйство стало не под силу.
Мать Егора обсуждала с ней пару раз возможность переезда ее поближе, может даже и в Питер, но вопрос этот всегда оставался в подвешенном состоянии, как вдруг, накануне очередного Нового года, 31 декабря, сутра, бабуля позвонила и, робко перекрикивая шум толпы, сообщила, что вылетает в Питер. Насовсем. Она уже в аэропорту, ждет вылета, звонит с таксофона. Новость оказалась слишком неожиданной. Погоди, как в аэропорту! Куда, к кому? Бабуля не знала, куда и к кому. Но все хозяйство, вместе с домом, она уже продала. За сколько? За полторы тысячи долларов. Твою-то мать! Какой ужас! На что она рассчитывала? Что на эти гроши можно купить какой-нибудь угол в Питере? Понятно, что бабуля никогда в жизни не видела долларов, и понятия не имела о курсе валют, но ведь можно же было хотя бы позвонить и посоветоваться, а не решать в один момент, сломя голову. Теперь, конечно же, никто ей не вернет дом и сад, отданные за бесценок… эх, да и смысл их возвращать – кто будет с ними возиться? Ладно, пусть приезжает, разрешила мать Егора, а там будем думать, что делать.
Бабуля по простоте своей не сообщила, а мать Егора в сумятице мыслей совершенно забыла спросить номер рейса и время прилёта, а когда спохватилась, было уже поздно – бабуля положила трубку. В итоге неизвестно оказалось даже то, из какого аэропорта она вылетала в Питер. Из Горно-Алтайска регулярных рейсов не летало, и где сейчас сидела бабуля в ожидании посадки на самолет, в аэропорту ли Барнаула (находившегося в 250 км. от ее села), или в каком-нибудь другом – оставалось только догадываться.
Компьютера не было, интернета не было, мобильных телефонов тоже не было; в прихожей лежал тяжелый телефонный справочник, мать Егора нашла в нем справочную Пулково, но это не помогло, без элементарной информации о рейсе отследить передвижения бабули не представлялось возможным.
В конце концов, взрослый человек! – неуверенно предположила мать Егора. Долетит – позвонит из аэропорта… уж всяко догадается как-нибудь сообщить, вызовет такси. Но бабуля не звонила. Прошло несколько часов, предпраздничный день постепенно сменялся праздничным вечером. Вместо радостного возбужденного волнения дома царило напряженное ожидание. Надо сказать, Егору оно нравилось, забавляло. Всё интересней, чем тушить в новогоднюю ночь соседскую квартиру. Он не сомневался, что бабуля найдется, и в душе своей был рад, что она приезжает.
Примерно в половине десятого вечера мать Егора засобиралась в аэропорт. Вестей никаких так и не поступало, телефон зловеще молчал, и нужно было срочно принимать решительные меры. Егор тоже хотел ехать, но мать не взяла его, велела оставаться дома на тот случай, если бабуля приедет сама, уж адрес-то она знала наверняка, в гостях бывала не раз.
Егор остался один. Он не ел приготовленных матерью салатов и запеченного мяса, не смотрел новогодние передачи по телевизору, а уселся к окну и с необъяснимым удовольствием и затаенным ожиданием разглядывал темную заснеженную улицу. Снаружи было пустынно и тихо, и только где-то вдалеке, на более оживленных улицах, слышались отголоски веселья, какие-то вскрики, смех, возможно, шум хлопушек и петард. Изредка мимо дома спешил одинокий прохожий или небольшая компания.
Какая романтичная пустота и тишина, в самый разгар праздника, и как уютно и тепло дома!
Тем временем шел двенадцатый час. Егор начал беспокоиться. До аэропорта примерно полтора часа ходу, и к одиннадцати мать должна была быть на месте. Он очень надеялся, что к часу ночи она вернется, с бабулей ли или нет – уже не важно. И мать не обманула его ожиданий. В час с небольшим в замочной скважине недовольно и нетерпеливо заёрзал ключ, и в квартиру буквально ввалились мать с чемоданом наперевес и бабуля.
Мать нашла бабулю в аэропорту, в зале ожидания, терпеливо сидящую на скамеечке. Ни звонить и сообщать о своем прибытие, ни добираться сама бабуля не стала, она просто сидела и ждала, что, возможно, за ней кто-нибудь приедет и заберет ее. А если бы не приехали и не забрали?.. казалось, бабуля покорно приняла бы и такой итог, смирившись и пополнив ряды городских бездомных. Эта трогательная пассивность и непротивление судьбе вызвали в матери Егора такой прилив сострадания к старому, беззащитному человеку, что она даже не стала ругаться на бабулю за ее беспомощность, а схватив ее вещи, поспешила с ней на 39-ый автобус, чтобы, быть может, еще успеть на метро. Новый год они встретили в автобусе, на полпути к Московской. Далее мать решила-таки не испытывать судьбу и у метро поймала такси, которое в целости и сохранности довезло их до дома.
Егор не долго радовался приезду бабули. Поскольку вариантов не было, бабуля поселилась у них. И поскольку комнат имелось всего две, мать Егора, как полноправная хозяйка жилплощади, отправила бабулю жить на половину Егора. Само собой, также требовалось и прописать ее, чтобы иметь доступ к поликлиникам, пенсиям и прочим благам. Егор воспринял заселение на свою территорию так, будто его прижали к стенке в туго набитом лифте. Это была практически клаустрофобия. Бабуля разложила повсюду свои принадлежности и увеселения, книги, газеты, кроссворды, вышивку, очки, вставную челюсть, ветошки и тряпочки, вроде и ненавязчиво, но для Егора словно транспаранты, гласившие с издевкой: «теперь эта комната не твоя, не твоя! Ты ничтожество!». И еще – запах, едкий старческий запах простого мыла и мочи. Помимо этого, бабуля кричала по ночам. Егор спал на диване, а бабуля рядом на кресле, и часто, примерно в час или два ночи, принималась во сне выть волком, визжать, кричать в голос. Эти звуки вырывали Егора из глубины сна, сердце его бешено колотилось, в голову словно втыкали кол, и еще долго после этого он не мог заснуть. Однажды, разбуженный среди ночи бабулиными криками, он с досады саданул ей кулаком по спине, о чем потом сожалел. Она тогда не проснулась, но выть перестала, а может быть и проснулась, Егор не знал. Его долго мучили угрызения совести за этот удар.
