Штефан не мог отказать Друскату в догадливости:
«И откуда ты это знаешь?!»
«Махинатор паршивый!» — воскликнул Друскат, а Гомолла полунеодобрительно, полувосхищенно покачал головой.
Потом они плыли по Рюмицзее. Гомолла с Друскатом поднялись на палубу и, стоя у поручней, смотрели на берег между небом и водой, мимо проплывали прибрежные рощицы, огороженные жердями луга, поля, тянувшиеся до самых дальних деревень, земля была зеленая, а озеро синее и блестящее, как небо в тот весенний день. Гомолла бросил сигарету за борт:
«С нами в лагере сидел один человек, он бывал на Капри и говорил, что это самое распрекрасное место на свете. Не знаю. Что может быть прекраснее этого?»
Друскат не ответил, вместо этого он показал на берег: там появился голый бурый участок, казалось, будто кто-то пробил в зарослях ольхи широкую просеку.
«Волчья топь. Видишь запруду? Торфяная насыпь».
«На сей раз будет держаться?» — недоверчиво спросил Гомолла.
«Уже держится!»
На палубу вышел Гроссман, у этого человека были заслуги, Друскат знал, но не слишком симпатизировал ему. Дело в том, что этот Гроссман усвоил привычку шумно и утомительно насаждать оптимизм. Теперь он подошел к Гомолле и спросил:
«Ну? Разве не замечательная идея? Небольшая увеселительная прогулка, почему бы и нет? В конце концов, на борту лучшие из крестьян, председатели кооперативов. Ведь перед партсъездом не худо позаботиться насчет кульминационных моментов. Верно, товарищ Гомолла?»
Как он и ожидал, Гомолла похвалил его многозначительным:
«Недурно!»
Гроссман находился в приподнятом настроении и принялся растолковывать Гомолле и Друскату и без того им известное: после прогулки по озеру все вернутся в Хорбек, небольшая дегустация у фрау Прайбиш, плюс к тому сюрприз, он выдохнул заветное словечко «угорь», потом обсуждение результатов экскурсии, приглашена пресса, радио и так далее, ведь намечено принятие резолюции, но насчет этого он еще потолкует с обоими опытными товарищами.
«Пожалуйста».
Между тем на палубу вышли и другие пассажиры, давно был съеден неизбежный бисквит с творогом, давно выпит в прокуренной каюте кофе, всем захотелось подышать свежим воздухом, на озере дул ветерок. Штефан расправил плечи, проворно сделал несколько приседаний, даже побагровел от натуги, потом, перешучиваясь с коллегами, ловко пробрался поближе к центру дискуссионной группы. Вдруг он что-то проморгал? Гроссман как раз рассуждал, теперь Штефан мог слышать: в округе около шестисот кооперативов, добрая дюжина из них передовые хозяйства вроде Хорбека — Штефан скромно потупился, — но, Гроссман поднял вверх палец, между нами говоря, сто кооперативов, к сожалению, работают по-прежнему ниже нормы, а пятьсот — оратор схватил Друската за пуговицу, — как, например, Альтенштайн, сидят в середняках, перебиваются серединка-наполовинку. И теперь, мол, говоря о возможностях подъема сельского хозяйства в округе, в целом по стране, исходили из соображений улучшения работы среднего звена.
«Давай, Даниэль, — крикнул Штефан, — жми сюда!»
Смех.
Гроссман многозначительно кивнул, он вошел в раж, глаза засверкали, он говорил, как на трибуне собрания, и почти кричал, чтобы перекрыть шум судового двигателя:
«Товарищи! Если пятьсот кооперативов сумеют намолотить хотя бы на пару центнеров с гектара больше, на каких-то два-три центнера, товарищи, доход придется исчислять полумиллиардом».
«Тогда можно будет ликвидировать показательные деревни вроде Хорбека, баловней прессы», — крикнул Друскат и просиял в лицо Максу Штефану. Все вокруг зааплодировали, а Штефан, подняв бровь, иронически усмехнулся:
«Ты нынче слишком уж ядовит, малыш».
«Ну-ну, только не ссориться. — Гроссман шутливо погрозил пальцем. — Не стоит ругать газеты, товарищ Друскат, именно насчет тебя у нас есть кое-какие планы — в прессе. Мы хотим создать пример, которому смогут подражать другие. Пока точно не известно, как мы это назовем».
«Может, «альтенштайнская инициатива»?» — предложил Штефан.
«Может, — сказал Гроссман. — Как бы там ни было, вы в Альтенштайне должны показать, как перекрывают средние нормы».
Он взял Друската под руку, как видно собираясь прогуляться с ним по палубе и детально обсудить кампанию в печати. Но Друскат заартачился, упрямо продолжал стоять среди коллег и насмешливо произнес:
«Выбраться из середняков — ну-ка, расскажи нам, как это делается».
Гроссман слегка обиделся, высвободил руку и раздраженно сказал:
«Порвать с окаянной привычкой, как же еще? Порвать с халатностью, насаждая у вас в деревнях — пардон! — строгую организацию труда. Применение техники, сменная работа — все это слова, совершенно не известные в Альтенштайне, да и в других кооперативах!»
На протяжении всей этой тирады лицо Друската мрачнело, остальные председатели тоже были не в восторге от рассуждений товарища начальника отдела. Вот тебе и пилюля перед угрем, с позволения сказать, а они-то радовались! Все отвернулись. Гомолла был явно недоволен, а Гроссман поднял руки и примирительно воскликнул:
«Но товарищи! Деревня вроде Хорбека, которым мы любовались, не должна оставаться исключением!»
«Тут он прав! — к изумлению Гроссмана вскричал Друскат. — Тут я с ним полностью согласен».
Итак с кампанией в печати, кажется, полный порядок. Гроссман вытащил из кармана бумажку.
«Проект, — сказал он. — Мы уже подготовили воззвание. Прочти на досуге».
Друскат взял листок, пробежал глазами текст.
«Сегодня после обеда выступишь первым и дашь обоснование, — сказал Гроссман. — Согласен?»
Друскат опустил голову. В этот момент Штефан толкнул его в бок. Друскат поднял глаза, толстяк злорадно ухмылялся, сжимая в кулаке бутылку пшеничной.
«Что ж, — сказал он, поднося бутылку ко рту, — за полные мешки, Даниэль!»
Угря Анна Прайбитш приготовила на славу, по рецепту он именовался «свежим», к нему подали пикантный соус, разные салаты, овощи и компоты. Теперь гости сидели за столом, курили и разговаривали. Через час мероприятие кончится, дискуссия, надо полагать, пройдет благополучно, за день накопилась масса впечатлений, все были сытые и усталые, да и спорить было не о чем, воззвание явно будет принято единогласно.
Друскат, сидевший в конце стола, корпел над бумажкой, очевидно желая заучить текст предложения, порой что-то тихонько бормотал, время от времени устремлял взгляд в потолок, наверно, внес кое-где поправки, вот он отодвинул листок, вытянул ноги, оперся локтем правой руки на ладонь левой и пощипал пальцами губу. Он не заметил, что фройляйн Ида подобралась к нему со щеточкой и совком, она манипулировала весьма демонстративно, а он все не замечал.
Иде пришлось наклониться к нему.
«Даниэль», — прошептала она.
Друскат улыбнулся с отсутствующим видом:
«Что такое, Ида?»
«Помнишь, как мы потихоньку улизнули отсюда — Ирена, ты и я, — с тачкой? Макс Штефан праздновал свадьбу, почти двадцать лет прошло».
«Я этого никогда не забуду, Ида».
Фройляйн Ида вдруг хихикнула, потом стыдливо потупилась.
«Тогда меня в последний раз поцеловал мужчина».
«Ида, Ида». — Друскат тряхнул головой, потом взял ее за подбородок и, как двадцать лет назад, расцеловал старушку в обе щеки.
Ида со вздохом закрыла глаза и, высоко вздернув плечи, проговорила:
«Истинная дружба не старится, Даниэль!» — Она гордо вскинула голову и, шелестя юбками, ушла, точно унося из зала трофей. Она чуть не налетела на Анну Прайбиш, которая, скрестив на груди руки, прислонилась к двери. Ида хотела было шмыгнуть мимо, но Анна остановила ее, указав на стол Даниэля и на щеточку с совком, забытые Идой в благородном смятении:
«Твой инструмент, дорогуша».
Наверно, любовь все-таки может изменить человека, что ни говори, Ида не испугалась — смерив властную сестрицу гордым взглядом, она холодно проговорила:
