Мальчишеская игра: останусь под водой, пока хватит дыхания, долго-долго, теперь надо наверх, поплыли, поплыли, поднимаюсь из зеленоватых сумерек, над головой, хлюпая, точно жидкий металл, виднеется поверхность воды, я пробиваю ее, отфыркиваясь и брызгаясь, ловлю воздух, жадно, как утопающий, снова ухожу в глубину и снова всплываю, я люблю воду и воздух, люблю лето, люблю жизнь!

Макс Штефан стоял на берегу, расставив ноги. Он сдвинул на затылок соломенную шляпу, сцепил руки за спиной и что-то рычал. Друскат подплыл ближе, почувствовав под ногами дно, встал, вода доходила ему до груди, смахнул с лица мокрые волосы и спросил:

— Что стряслось?

— Ты все-таки сбрендил, — сказал Штефан. — В деревнях шум, слухи: Друскат-де был надсмотрщиком в концлагере, чуть ли не адъютантом у Гитлера. Я бросаю работу, вытаскиваю тебя из тюрьмы, по дружбе и из искреннего беспокойства, так как хочу, чтобы ты благополучно добрался к себе. Думаю, парень от стыда и раскаяния станет проливать горькие слезы, и что же? Ты купаешься.

— Иди сюда, — позвал Друскат.

— У меня нет плавок.

— У меня тоже. — Друскат подошел поближе к Штефану.

Гигант взвизгнул, как сконфуженная барышня, ухнул, закрыл глаза и, семеня, исчез в ветвях. Скоро он появился опять, стыдливо прикрывая лапищами срам и как бы от смущения виляя бедрами.

— Ох, и брюхо у тебя, — воскликнул Друскат, — жуть! Интересно, как ты умудряешься заниматься любовью? — Он со смехом бросился в воду.

— А что? — сказал Штефан, подняв брови. — Сам знаешь, мне изобретательности не занимать.

Потом он тоже взобрался на ивовый ствол, грациозно раскинул руки, точно желая взлететь, прыжок толстяку не удался, он шмякнулся животом и, как камень, ушел под воду.

В последние дни у Друската не было повода посмеяться, и теперь он, хохоча, держался за живот. Штефан же, вылезая из воды, заскулил, что во время прыжка больно ушиб свое святая святых, еще, чего доброго, распухнет — сжав кулак, он показал, какая может получиться опухоль.

Вот так перешучивались и хихикали оба председателя, точно подростки, — на берегу, в воде и снова на берегу, намыливались, терли друг другу спину и, усевшись наконец на ивовый ствол обсохнуть на солнышке, почувствовали себя свежими и полными сил.

Потом они собрали одежду.

— Слушай, — сказал Штефан, начиная не спеша одеваться, — слушай, — повторил он, когда более проворный Друскат уже натягивал брюки, — ты же знаешь, я не только добрый человек, верный друг во всех жизненных ситуациях...

Друскат недоуменно тряхнул головой.

— ... господь наделил меня и дурными качествами. Например, я любопытен, и мне позарез надо знать, каким образом всплыла эта история, кто на тебя донес? Все думают: это сделал кто-то из моей семьи.

— Как всплыла история, связано с нами обоими, — сказал Друскат.

— Не понимаю.

«Долгое время, — думал Друскат, — мне хотелось быть таким, как он, остроумным, находчивым, легкомысленным, нахрапистым. Иной раз я пытался, но это меня утомляло, не шло мне. Ему легко удавалось завоевывать людей, а я порой обижал их. Двадцать лет я восхищался Максом Штефаном и ненавидел его, завидовал ему и считал его достойным сожаления, он и притягивал меня и отталкивал и, быть может, победу над ним мне посчастливилось одержать потому, что в конечном счете я у него учился».

Друскат задумчиво глядел на Штефана, расчесывая гребнем волосы и приглаживая их рукой, потом сказал:

— Сколько мы друг друга знаем, мы и дружим и ссоримся. Ты вечно бросал мне вызов.

Оба стояли уже одетые, Друскат поднял чемоданчик.

— И ты тоже, — сказал Штефан, раздвинул занавес из ветвей, легонько поклонился, пропуская Друската вперед; он снова держался так, будто не в силах был принять всерьез никого и ничто.

— Я тебя раз догнал, ты не мог успокоиться, захотел перегнать меня, пришлось мне снова взять разбег. По-моему, мы бросали друг другу вызов не от одной несговорчивости и не потому, что только один из нас мог быть первым. Уже несколько лет, как говорит Анна, мы заодно, но у нас разное представление о жизни. Тем временем мне стукнуло сорок, и нужно было наконец пробить свою жизненную концепцию, не то бы я пропал.

Они шагали рядом, насколько позволяла узкая тропинка. Друскат — он был почти на голову ниже приятеля — снизу вверх заглянул Штефану в лицо:

— Ты, Голиаф, преграждал мне дорогу, я был обязан победить тебя. И победил, потому что наконец приспело время, потому что этого ждали вместе со мной многие. Помнишь, как пару недель назад нам довелось осматривать твою образцовую деревню?

Весной Совет по вопросам сельского хозяйства направил около пятидесяти человек — крестьян, председателей кооперативов и бургомистров из округа, мужчин среди них было, конечно, большинство, — на экскурсию в Хорбек. Ознакомительное турне включало поездку пароходом по живописному озеру Рюмицзее, предполагалось подать кофе, а обед — прошел слух насчет угря — собирались устроить у Анны Прайбиш, знаменитой хорбекской трактирщицы. Все охотно приняли приглашение.

Экскурсанты со знанием дела и тихой завистью полюбовались производственным оборудованием и общественными сооружениями кооператива «Светлое будущее» — в самом деле сегодняшний день Хорбека, казалось, предвосхищает деревню грядущего, — репортеры отсняли впечатляющие кадры, на каждой фотографии Макс Штефан, авторитетная персона. Потом все пошли смотреть кооперативный центр отдыха, который тоже слыл образцовым; Друскат помнил, как он появился.

Гости группками неспешно шли по деревенской улице, непринужденно переговариваясь, обмениваясь впечатлениями и чуточку, пожалуй, сплетничая — как обычно, когда собираются вместе люди, которые давненько друг друга не видали. Гроссман из Совета округа, недавно выдвинутый на пост начальника отдела, шагал впереди нестройной процессии. Вот он поднял руку и крикнул, что все спокойно могут еще поглазеть на достижения деревни Хорбек, но через полчаса нужно собраться у пристани, у той самой, которую Штефан построил за государственный счет с помощью саперного подразделения, чтобы польский генерал смог сойти на берег, — стало быть, через полчаса сбор у пристани, тогда удастся вовремя отчалить.

Гомолла — он, кстати, тоже был здесь, — опираясь на трость, в сопровождении Штефана и Друската шел позади любознательных специалистов.

Вдруг на окраине деревни шествие застопорилось, путь преградили дорожные машины. Штефан протянул Гомолле руку, на сей раз старик принял помощь: чтобы выйти на тротуар, пришлось карабкаться через кучу щебня.

Друскат остановился.

«Что это дорожники делают в Хорбеке?»

«Хотите шутку?» — ухмыльнулся Штефан.

«Конечно», — сказал Гомолла.

И Штефан, шагая дальше, рассказал:

«Звонит мне тут один недели две назад из Совета округа, Гроссман, звонит, стало быть, и говорит, заявлена-де парламентская делегация из Парижа, непременно желают осмотреть какой-нибудь кооператив, ясное дело. Значит, какой...»

«Естественно, Хорбек», — мигом догадался Друскат.

«Вот именно».

«Погоди. — Друскат схватил Гомоллу за рукав. — Я тебе скажу, как он это провернул, — он оглянулся на Штефана: — Ты позволишь, Макс?»

«Пожалуйста». — Штефан не возражал.

«Он, очевидно, сказал: порядок, товарищи, нам есть что показать, только вот улица, она скорее смахивает на знаменитую тысячу озер в миниатюре — выбоина на выбоине, в дождик во всяком случае. А теперь шутки в сторону: что подумает капиталистическое окружение о социализме, ежели по щиколотку утонет в нашей грязи...»

Штефан хихикнул, ему было очень забавно, как ловко Друскат передразнивал его собственные шумные манеры: голос, мимику, внушительную жестикуляцию. Друскат загубил в себе актера, Штефан веселился и понукал его:

«Дальше, Даниэль, дальше».

Друскат продолжал:

«Скорее всего, он сказал: капиталисты в Хорбеке? Через мой труп! Разве что... — Он простодушно прижал руку к сердцу и скорчил невинную мину: — Разве что вы малость ужметесь на прокладке шоссе, эдак на крохотных полмиллиончика, и быстренько развернете по моей деревне асфальтовый ковер для французского парламента, я со своими людьми, разумеется, помогу...»