— Дорогая, — просительно начал он... как давно он не говорил «дорогая». — Я тебя не понимаю.

— Мне нужна машина, — настаивала Хильда.

— Зачем?

— Я не знаю, чем ты тогда себя успокоил, — сказала Хильда и внезапно повернулась к Гомолле, — или ты!

— Я? — Гомолла не верил своим ушам. Чего ей от него надо?

— Но я знаю: каждый из вас извлек тогда для себя выгоду, — сказала Хильда. — Ты тоже!

— Ты, видно, не соображаешь, что говоришь? — Гомолла не на шутку разозлился, по нему было видно, да и слышно тоже: он выкрикнул вопрос, словно с трибуны.

Хильда ответила не менее громко:

— Ты с обеда до вечера торчал в деревне, тогда, в шестидесятом, и не догадался, что Даниэль в беде? — Она язвительно засмеялась. — Главное, строптивцы наконец в кооперативе, важнее для тебя в тот день ничего не было.

— Слушай-ка, — Гомолла поднял брови, — коли тебе охота играть в обвинители, будь любезна, обращайся к мужу!

— За старика пускай возьмется, за эту жалкую развалину! — возмутился Макс.

Несмотря на летнюю жару, Хильда собрала рукой у шеи воротник, словно ей было холодно.

— Это омерзительно! — она огляделась и сказала: — Все выглядит по-старому: красивый дом, липы во дворе, все, как всегда. — Она легонько тряхнула головой. — Для меня все изменилось, с той минуты, как я узнала, что здесь произошло. Сейчас я ничего не могу сказать. Я еду к Ане в Альтенштайн.

— Хильдхен, пожалуйста, будь благоразумна! — почти взмолился Штефан. — Может, Розмари уже давным-давно занялась девчонкой.

— Мне по крайней мере надо убедиться. С сегодняшнего дня я хочу знать все, Макс! Давай паспорт!

Хильда сказала это так, что Штефан понял: жена говорит абсолютно серьезно. Теперь, в полдень, она едва ли была иная, чем утром, и все же отныне кое-что изменится, оба они с этого дня и часа не смогут больше жить друг с другом так, как привыкли за эти почти уже двадцать лет. Он больше ничего не стал говорить, отдал ей паспорт на машину и при этом не мог отделаться от чувства, что отдает гораздо больше. Она кивком поблагодарила, села в автомобиль, поправила сиденье. Макс подскочил, хотел помочь.

— Спасибо, я сама!

Взревел мотор, слишком громко, она включила скорость, лязгнуло сцепление, задымил выхлоп — машина вырулила со двора. Еще вчера Штефан болезненно скривил бы лицо, теперь же он только смущенно провел ладонью по лысине, потом повернулся к Гомолле.

— Как же мы теперь доберемся до Альтенштайна?

— Ты ведь человек изобретательный, — отозвался Гомолла. Ему тоже перепало от Хильды, и все же Штефану показалось, что старик чуть злорадно улыбается.

1. Друската провели к прокурору. Прокуратура помещалась в здании окружного суда. Война пощадила этот дом старинной кирпичной кладки, расположенный вблизи Городского вала. Раньше он, должно быть, принадлежал монастырю, но вот уже почти два столетия здесь заседал суд и выносились приговоры: сначала именем великих герцогов этой земли, происходивших из мекленбургского рода, а затем, в период Веймарской республики и в годы нацизма, «именем народа». Так, во всяком случае, утверждают документы. Благодаря надежным стенам подвала архив уцелел, сохранились протоколы допросов, тексты приговоров и счета палачей.

Из документов, например, явствует, что еще в двадцатые годы одному осужденному отрубили голову. Это был жнец-поляк, которого обвинили в детоубийстве, и, как выяснилось вскоре после казни, необоснованно. Обвиняемый, почти не владевший немецким языком, не мог следить за ходом судебного разбирательства, и лишь во дворе тюрьмы перед эшафотом и палачом он наконец понял, что его ожидает. И тут он пролепетал: «Нельзя ли мне спросить у господина, за что я умираю?» Сопровождавший его на плаху священник, однако, посоветовал: «Смиритесь, сын мой!»

В архиве хранится также судебное дело от 1930 года. В нем бывшему офицеру рейхсвера предъявлено обвинение в том, что он из охотничьего ружья застрелил сельскохозяйственного рабочего-коммуниста. Несмотря на многочисленные улики и неопровержимые свидетельства, доказать убийство не удалось, и преступник был оправдан.

Зато коммунистов и социал-демократов после прихода Гитлера к власти юстиция карала с беспощадной жестокостью.

На тысячу лет был рассчитан этот так называемый третий рейх, кровавое детище нацистов. В войну с ним было втянуто полмира. Через двенадцать лет, когда захватнические орды были разгромлены, рейх наконец рухнул.

Гарнизон вермахта, расположенный в этом городе с пятью воротами, отказался сдаться Красной Армии. В порыве бессмысленной ярости фашисты успели почти полностью разрушить город, прежде чем в апреле сорок пятого там воцарился мир. По счастливой случайности средневековая городская стена с увенчанными зубцами кирпичными воротами выстояла в этом огневом штурме: в ту пору она окружала груды развалин, среди которых поднималось лишь несколько уцелевших домов, в том числе здание суда.

Новые судьи пришли в этот дом, многие из них сами пострадали от произвола гитлеровской юстиции. В своей работе они на первых порах руководствовались одним лишь стремлением к справедливости да классовым сознанием, и это было в то время намного весомее, чем знание статей закона и искусство их толкования. Тогда все еще действовал буржуазный гражданский кодекс. К суду стали привлекать военных преступников, фанатичных нацистских молодчиков, доносчиков. Виновные в смерти так называемых «восточных рабочих» также не могли рассчитывать на снисхождение, и все это одобряли. Работы у новых судей было много, и они себя не щадили, но все же рука правосудия настигала не каждого преступника.

К связке дел за сорок пятый год подшит протокол, в котором значится, что такого-то числа у прокурора побывали Ирена Янковская и трактирщица Анна Прайбиш, по мужу Нойман, обе проживают в Хорбеке. Они просили разыскать некоего Владека Янковского, дальнего родственника Ирены. Этот человек, по их словам, вынужден был в последние часы войны скрываться от СС, однако исчез из своего укрытия и, вероятно, был убит. Накануне вступления в Хорбек Красной Армии в деревенской церкви ночью слышны были выстрелы и крики, очевидцы могли бы это подтвердить. Следствием действительно было обнаружено несколько пулевых отверстий в церковной скамье и следы крови на каменных плитах пола, однако судьбу Владека Янковского выяснить не удалось.

Кое-кто из преступников еще долго разгуливал на свободе, как, например, тот врач, которому даже не понадобилось скрываться под чужим именем. Его звали Майер, а такая фамилия в стране не редкость. Он обосновался с женой и детьми в прекрасном доме в отдаленной деревне на берегу реки. Майер слыл уважаемым человеком, и больные, доверяя ему и его искусству, издалека ездили к нему на прием на протяжении многих лет. Однажды выяснилось, что он работал врачом в концлагере и отправил в газовые камеры десятки тысяч людей, хотя позднее с помощью уколов и рецептов ему удалось спасти жизнь, пожалуй, не одной тысяче человек. Что тут было высчитывать и взвешивать: его приговорили к смертной казни.

Такие дела в пятидесятые годы в окружной суд попадали редко, в основном он занимался хищениями и спекуляциями. При открытой границе в ту пору постоянно наезжал всякий сброд по своим темным делишкам. Это наносило ущерб экономике, население испытывало нужду в тех или иных товарах, и поэтому пришлось решительно бороться со всеми проявлениями безответственности. О некоторых подобных случаях рассказывают архивные документы, сохранившиеся в подвале суда.

Так, например, много толков вызвал приговор, вынесенный в пятьдесят третьем году, когда на два года тюрьмы был осужден управляющий народного имения в Б., прекрасный агроном и известный животновод. Поданная им апелляция была отклонена. Пока он находился в городе на совещании, в имении сгорела рига с зерном. Пожар вызвала неисправность в электропроводке, которую давно никто не проверял. Управляющего обвинили в халатности и заставили отбывать наказание.