Люди жалели Друската и вместе с тем обижались на него, так как он не принимал сострадания. Нашлись в деревне и женщины, готовые помочь ему по дому и присмотреть за ребенком, но он отказывался: либо молча качал головой, либо в лучшем случае говорил: «Большое спасибо».

Он слыл чудаковатым, не был ничьим должником и ни с кем не панибратствовал. Однако в деревне очень быстро и совершенно естественно признали его своим.

Недели две назад он выступил с речью на окружной конференции СЕПГ и с тех пор стал известен по всей стране, о нем писали газеты, даже портрет опубликовали. Каждый мог заметить, что председатель из Альтенштайна человек серьезный, и каждый мог прочесть, с какой смелостью он называл своими именами вещи, о которых открыто не говорили, хотя они и возмущали многих на селе.

В понедельник под вечер его забрали. Все были в недоумении. А днем позже из деревни исчезла шестнадцатилетняя дочь Друската, Аня. Дом стоял на замке, стучи не стучи — не откроют.

Если не считать необычной духоты, вечер, когда забрали Друската, начался буднично.

Было, вероятно, чуть больше шести, так как продавщица мягко, но настойчиво выпроводила из лавки последних покупателей: шедших со смены трактористов и мастеровых, которые перестраивали полуразвалившийся деревенский трактир в загородное кафе. С бутылками пива в руках мужчины сгрудились у магазина, обступив молочный лоток, что-то рассказывали друг другу, прежде чем разойтись по домам, курили, потягивали пиво, временами, когда мимо проходили девушки, то один, то другой восхищенно присвистывал.

Все без исключения заметили автомобиль, который, подпрыгивая, въехал в деревню. Альтенштайн лежал в стороне от шоссе, и машины еще привлекали к себе внимание. Мужчины проводили автомобиль взглядом — черная лакированная «Волга», непонятно, почему этот цвет облюбовали учреждения? Трое пассажиров. Машина неторопливо, словно что-то выискивая, подскакивала на булыжной мостовой и наконец остановилась у палисадника Цизеницов.

Цизенициха, которая по причине водянки раньше срока вышла на пенсию и распухла от щиколоток до двойного подбородка, вечерами выползала на крыльцо. И дома и на улице она носила шлепанцы: туфли не лезли. Присесть на пороге, как другие женщины ее возраста, и всласть поглядеть, что творится вокруг, Цизенициха не могла — вставать трудненько, поэтому она вообще избегала садиться. К тому же, по ее словам, стоя лучше видишь мир, а миром для нее была собственная деревня. Женщина стояла почти неподвижно, опершись на штакетник, которому нелегко было выдержать ее, и только временами шевелила рукой, спасаясь от мух или отгоняя нахальную курицу, собравшуюся истоптать палисадник.

Так вот. «Волга» остановилась прямо у калитки. Что пассажиры люди непростые, Цизенициха смекнула сразу, по их поведению: обычно приезжие опускают стекло, а иной раз еще и подзывают к себе, чтоб разузнать дорогу. Эти — нет. Один вышел из машины, вежливо поздоровался и спросил, где живет Друскат.

Господи, затараторила Цизенициха, где уж тут заблудиться... последний дом, да-да, выбеленный... в деревне в толк не могли взять, зачем это он вселился в лачугу. Сад, конечно, неплох, только дом для председателя нашелся бы и получше. Говорят, жене его тут нравилось, да она уж лет десять, как умерла... и это в тридцать-то лет... ох, уж эта болезнь... сама-то она тоже не шибко ходит. Цизенициха твердо решила втянуть незнакомца в беседу и наконец прямо спросила:

— Вы, видать, нездешний?

Но тот лишь поблагодарил. Тут Цизенициха окончательно сообразила, что все это значит.

Так она и объявила на следующее утро в лавке. Господи, неужто можно быть такими непонятливыми — она подозрительным взглядом обвела собравшихся в лавке женщин: чужих нет, все свои.

— Госбезопасность, вот что, — прошептала Цизенициха и скрестила руки на могучей груди. Статная продавщица — она каждый понедельник ездила в райцентр сооружать отливающую рыжиной прическу, и кое-кто считал это признаком высокомерия, а то и буржуазности — поднесла руку к горлу:

— Не может быть!

— Вам говорят.

Цизенициха же видела все своими глазами. Ноги у нее никудышные, но, как на грех, именно в тот вечер у нее сбежала наседка...

— Еще пачечку маргарина. Достань-ка, Адель. Ты ошиблась, для теста я всегда беру тот, что по марке.

...Кто не знает истории этой дурищи, которая втихомолку высиживала в сарае тухлые яйца и наконец в один прекрасный день, гордо распушив перья, явилась во двор с единственным жалким цыпленком. Так вот, эта самая курица и сбеги в тот момент вместе с цыпленком, и мамаше Цизениц с криком «цып-цып» пришлось ковылять в шлепанцах к домику Друската, чтобы выследить безмозглую паршивку. Тут она и увидала, как они обступили чернявого — вовсе парень был не в себе! — и повели к черной «Волге». Господи, ка́к он на нее взглянул, прямо до костей пробрал. А Аня, обливаясь слезами, стояла в дверях и ломала руки, воображуля эдакая, не раз ведь забывала сказать мамаше Цизениц, который час.

Вот о чем поведала Цизенициха, величественно восседая на скамейке, пока женщины передавали ей продукты, которые она издали заказывала продавщице.

— Кило гороха. На суп, пока солонина осталась. Сидит теперь в тюрьме... с чего бы это?

Женщины вполголоса переговаривались, пожимали плечами, качали головой. Кто-то ведь рассказывал то ли на посиделках, то ли на полевых работах, припоминали они, что, мол, прямо жуть берет, когда на тебя такими вот горящими глазами смотрят. Он не иначе как с нечистым дружбу водит. Пожалеть можно бедняжку, которая угодит к нему в постель. Подробностей, правда, никто не знал, потому что те, кто об этом толковал, с ним постель не делили, а кто, может, и спал с ним, помалкивал. Разумеется, кое-что предположить можно. В конце концов председателю всего-навсего около сорока, вдовеет давно — силу-то куда девать? Сплетен, во всяком случае, хватало. Даже о жестокой драке Друската с соперником поговаривали.

Шуры-муры?

Да что вы! За это, к сожалению, никого не сажают. Неверным мужьям и поделом бы, да только тогда все до одной тюрьмы расширять придется.

Женщины захихикали. Потом вдруг кто-то сказал: за это чертово болото, за осушку. Друскат-де смошенничал, сто тысяч марок заграбастал. Сумма-то какая — помыслить страшно. Хищение народного имущества — вот как это называется.

Цизенициха снисходительно улыбнулась, поманила соседок ближе, еще ближе и на всякий случай покосилась на дверь.

— Помните, из соседней деревни, из Хорбека, много лет назад пропал один человек? Труп по сей день не сыскали.

Женщины отпрянули.

— Убийство?!

Кто прошептал это страшное слово? Все или никто? Может, только подумали? Сначала женщины молча переглянулись, а потом вдруг загалдели наперебой:

— Клевета!

— Наговоры!

— Смотри, как бы тебе не досталось!

Цизеницихе даже померещилось слово «гадюка». Это уж слишком. Если на то пошло, в местной газете среди объявлений вроде «Куплю приозерный участок» или «Продам спальный гарнитур в хорошем состоянии» встречались и сообщения типа «Фрау Х. искренне сожалеет о случившемся и берет свои слова назад».

Цизенициха презрительно хмыкнула, неуклюже поднялась со скамейки и вперевалку прошаркала к прилавку.

— Лично я об убийстве не заикалась! — На секунду она закрыла глаза, чтобы затем наставить палец на продавщицу: — Адель, ты свидетель!

У той слегка дрогнули веки. Разумеется, в случае необходимости она всякого могла призвать к порядку, так полагалось, но на сей раз она промолчала. Женщины, несомненно, взбудоражены, они любили Друската. Что ж, в нем действительно было нечто особенное. Одно неосторожное слово — и крестьянки, чего доброго, дали бы старухе взбучку среди всех этих ящиков с пивом и искусных пирамид из коробок стирального порошка и банок с тушенкой. «Боже упаси», — подумала продавщица, подвела черту под колонкой цифр на оберточной бумаге и спросила елейным голосом: