«У нас в бутылке наберется еще стаканчик», — лукаво заметила она.

«Ида, — сказал я, — хорошая ты моя, как бы тебе это объяснить...»

«Да ухожу я уже, ухожу», — воскликнула она.

Я помог ей надеть облезлую шубу и предложил взять меня под руку, чтобы она могла увереннее ступать по мрачному коридору. Перед выходом из дома — не знаю, что на меня нашло, — я наклонился к Иде и поцеловал ее в щеку. На какое-то мгновение она растерянно уставилась на меня и, задыхаясь, проговорила:

«Боже мой, если бы кто-нибудь это увидел».

Я поцеловал ее в другую щеку.

«Пусть люди болтают, Ида».

Она вдруг обхватила меня руками и зашептала на ухо:

«Для тебя я все сделаю, Даниэль. Анна всегда считала, что я ничего не смыслю в любви. Первым делом я сошью занавеску, все-таки будет лучше, когда вы ее сможете задернуть».

Она отпустила меня, сунула руки в муфту и, слегка потупив глаза, спросила:

«Ты ведь понимаеть, что я имею в виду?»

Ах, конечно, я понимал ее.

Теперь мы жили вместе, у нас было много работы. С утра и до вечера мы с Иреной трудились в нашем маленьком кооперативе. Днем нам порой казалось, что мы затерялись в безграничной шири полей, ночью мы лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу. А когда яблоня зацвела во второй раз, Ирена выставила в ее тень детскую корзиночку: нас стало трое. Прибавилось и забот, и маленьких радостей. Мы радовались ребенку, скромным трудовым успехам и тому, что наша комната мало-помалу приобретала обжитой вид. У нас не было времени уверять друг друга в том, что мы счастливы, но если почитать за счастье, что ты не сидишь днем без дела ни минуты, что тебе ночи кажутся слишком короткими, что ты весь живешь в других, весь отдаешься жизни, то мы были счастливы.

Однажды ночью, это было летом, Ирена разбудила меня.

«Ты уже спишь, милый?»

Я смертельно устал и недовольно проворчал что-то. Ирена тихонько рассмеялась.

«Что-то не спится. Просто я хотела, чтобы ты мне что-нибудь рассказал».

Делать нечего, я повернулся к ней и стал рассказывать старую, но всегда новую, всегда сладкую историю. Потом мы еще некоторое время лежали рядом и смотрели на яблоню, она цвела перед нашим окном уже в четвертый раз.

В эту ночь Ирена сказала:

«Сегодня у нашего забора остановилась Хильда. Она подняла на руках своего сына, я — нашу дочь. «Ну и хорошенькая у тебя девочка», — сказала она. А я ответила: «Ну и крепкий у тебя парень». Она выглядела изможденной, да и нелегко ей приходится. Я подумала: она надрывается у себя на усадьбе, я — в кооперативе. Мы делаем разное дело, но делаем его обе, потому что хотим, чтобы нашим детям когда-нибудь жилось лучше. И я вдруг почувствовала, что она близка мне».

Она говорила о близости, хотя знала, что обстановка в кооперативе не улучшалась из-за того, что Штефан и его компания осложняли нашу работу. Но не говорить же с ней ночью о классовых вопросах? Мне нужно было выспаться. Устало проворчав что-то, я повернулся на другой бок.

Ирена вдруг села на постели.

«Даниэль, когда дети вырастут, что будет тогда?»

Зевнув, я сказал:

«Тогда все давно уже будут в кооперативе, радость моя. Дети Штефана и наши дети. Или кооператива вообще не будет, и мы придумаем что-нибудь получше. Ах, что толковать, увидишь сама».

«Как знать...» — сказала Ирена.

Нет, до этого дня она из-за меня не страдала, это случилось позднее. Она ни словом не намекнула, были вещи, о которых мы не говорили, но порой она так на меня смотрела, что мне казалось: она знает все. Она страдала из-за моей неверности, но не должна была страдать еще и из-за той ужасной истории, которая случилась в хорбекской церкви вечность тому назад. Я должен был молчать. Должен. Извлек ли Крюгер из этого выгоду? Да, поначалу казалось так, тогда, весной тысяча девятьсот шестидесятого.

7. Крюгер меня шантажировал...

Потом я сидел на лавочке в саду с Анной Прайбиш. Была уже ночь. Мы долго сидели молча, смотрели на луну, которая проплывала в туманной дымке над деревьями.

Наконец Анна проговорила:

«Значит, Крюгер все видел?»

«Кто тебе сказал?» — удивленно спросил я.

«Ты сам проговорился спьяну, это было давно», — ответила старуха Прайбиш и, кряхтя, поднялась с лавки.

Она еще плотнее закуталась в свою шаль и как бы невзначай, словно речь шла о том, что нужно подать еще бутылку лимонада, сказала:

«При случае я поговорю с Крюгером, пусть оставит тебя в покое, я ведь тоже кое-что знаю...»

С этими словами она удалилась, бесшумно, как бы паря по воздуху в своих длинных юбках. Она исчезла в тени кустов сирени.

Такая уж она была, эта старуха. Ее невозможно было остановить, она должна была что-то сделать, даже рискуя ошибиться. Я хотел было крикнуть: «Брось, Анна, какое тебе дело, не вмешивайся. Я же сказал, что́ я думаю о твоей назойливой опеке». Но я ничего не крикнул, дал ей уйти. К горлу подступила тошнота, и я скрючился на лавке, словно от физической боли. Но потом подумал: а почему бы и нет? В мировой политике происходит то же самое: у тебя есть бомба, и у меня есть бомба — стало быть, давай-ка лучше жить в мире. У Крюгера есть против меня козырь, но и Анна знает о нем много чего. Какое-то время мы можем ладить друг с другом, какое-то время, по крайней мере пока Ирена не успокоится. Старуха права, нужно выиграть время, нужно собраться с мыслями... Нет, я не самоубийца, я не полезу на рожон. Кому от этого будет польза? Только Крюгеру и его проклятой шайке, сволочные людишки, выжидатели и тайные противники. Сегодня они вступили в кооператив, только сегодня, и уж, конечно, не по убеждению, о нет. У них не было другого выхода. Кто может меня упрекнуть, что я решил ответить шантажом на шантаж? Мне пришлось поступить так, потому что я могу вынести все, кроме одного — быть в глазах людей преступником, которого гонят прочь, как шелудивого пса. Я так долго работал, чтобы загладить свою вину, я был еще молод, никто не может упрекнуть меня в том, что я молчал. Об этом никто не знает, кроме меня, Анны, Крюгера и, конечно, Штефана и Хильды... Но они не расскажут, не посмеют, у них тоже рыльце в пушку. Мне нужно выиграть время, хоть немного времени.

Я еще долго сидел на лавочке в саду у Анны Прайбиш, нашел и другие доводы для оправдания, почему я должен действовать сейчас так, а не иначе, почему не могу рассказать обо всем Гомолле. Я выстою, ведь я не одинок, я еще не погиб. Анна обещала помочь, Розмари — тоже. От Рыжей, как презрительно сказала Анна, подмоги не жди. Но что она знала о Розмари? Что знал о ней я? Как вскоре выяснилось, слишком мало...

Домой он шел, погруженный в раздумья, ему не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза. Теперь он был в таком же положении, как несколько часов тому назад Макс Штефан. Он приблизился к дому, как вор, со стороны полей и прошмыгнул в заднюю калитку. Розмари его дожидалась, она сидела на крыльце, обхватив руками колени. Он присел рядом и пошарил в карманах в поисках сигареты. Он молчал, она тоже ничего не говорила и только слегка вскрикнула, когда вспыхнувшая спичка осветила его обезображенное лицо.

«Тише!»

Друскат задул пламя и настороженно посмотрел на освещенные окна спальни.

«Все в порядке?» — спросил он и мотнул головой в сторону окон.

Девушка кивнула и затем испуганно прошептала:

«Даниэль, ради бога, что случилось?»

Он встал, взял ее за руку и приподнял со ступенек, теперь Розмари стояла вплотную перед ним.

«Что произошло?» — повторила она и осторожно потрогала кончиками пальцев его лицо.

Друскат застонал, даже это нежное прикосновение причинило ему боль, он не знал, что ответить, а застонал еще и потому, что ни один человек в деревне не одобрил бы его связь с молоденькой девушкой. Иногда он сам называл унизительным то, чем он с ней занимался и что старался скрыть от людей. В его жизни все было так беспорядочно и запутанно. Он отбросил сигарету, прижал девушку к себе и, стараясь удержать равновесие, чуть не задушил Розмари в объятиях. Но затем, по-прежнему не расцепляя рук, снова взглянул на окна, за которыми уже спала или еще бодрствовала жена. Он снова застонал.