Мне тоже хочется, чтобы в кои-то веки стало полегче. Я никогда не говорил, но моя жена очень больна... Освободите меня от должности. А под Штефаном я работать не смогу... В Альтенштайне есть свободная хибара, там нужны люди — трактористы, скотники, я возьмусь за любую работу, за любую, но мне необходимо уехать. Густав, мне нужно время для жены».

Высказав все это нерешительно и тихо, увидев, как мужики вопросительно переглянулись, пожали плечами, развели руками, заметив недоверчивость в глазах Гомоллы, Друскат почти с отчаянием воскликнул:

«Неужели ни один человек не способен войти в мое положение?»

Все напряженно ждали, как решит Гомолла. Тот бесконечно долго расхаживал по комнате, потом вдруг остановился. Посмотрел на Друската.

«Ступай домой, — наконец проговорил он и чуть ли не с угрозой добавил: — Заботься о жене!»

Позже они — Гомолла и комитетчики — получили в Хорбекском замке подписи. Гомолла был мрачен, победа не радовала, его мучили угрызения совести.

Штефан-то вроде тоже слегка потрепан, вроде и лицо побито? Гомолла удержался от вопроса, но не ощутил никакого удовлетворения, когда Присколяйт сердечно поздравлял крестьян с вступлением в кооператив. И надо же — вот и пойми людей! — теперь этим пролазам приспичило веселиться; они и Гомоллу пригласили на круговую чарку. Он отказался и сердито позвал своего шофера.

9. От липы до деревни не больше пятнадцати минут ходу, но путь показался Гомолле долгим, мысли его прошли сквозь годы, он размышлял о других и о себе, шагая в этот знойный день со Штефаном через поля.

За поворотом дороги, у первых домов, он увидел женщину. Это была Хильда Штефан. Она нетерпеливо ходила взад-вперед возле белого автомобиля. «Располнела чуток, — подумал Гомолла, — и ничего себе, ей идет. Темные очки, смотри-ка! Давно ли спасалась от солнца, надвинув на лоб головной платок, а нынче не отстает от моды или, может, не хочет, чтобы замечали морщинки, когда она жмурится от яркого света. Платье без рукавов — почему бы и нет в такую жарищу? И руки, и плечи — прямо залюбуешься... Ах ты черт! Под блузкой-то у нее тоже кое-что есть. Кто бы мог подумать, что так похорошеет... Прежде чувствовалась в ней какая-то угловатость, а теперь прямо руки чешутся, так и хочется... Вот тебе и доказательство, что любовь тоже меняет человека. И чем бы влюбленные друг с другом ни занимались, любовь явно самый приятный способ общения с окружающим миром».

— Здравствуй, Хильдхен, — усмехнулся Гомолла и облизал пересохшие губы.

Хильда рассеянно ответила на его приветствие, она и не подозревала, какие мысли занимали Гомоллу в этот момент. Она слишком долго ждала, и теперь ей не терпелось поделиться новостями.

— Подумать только, эти из уголовной полиции, или как их там...

— Товарищи из прокуратуры, — подсказал Гомолла.

— Ну да, — сказала Хильда, — короче говоря, они заходили к Присколяйту, всего минут пятнадцать назад, а вы тем временем рассиживались там наверху, в тени липы. Ну и жара.

Хильда закинула руки за голову и ослабила узел волос. Она чуточку вспотела. Гомолла, мигая, смотрел на нее и думал: «Люблю вдохнуть запах разгоряченной женщины, стало быть, не такой я еще старик, мне нравится, когда от женщины немножко пахнет женщиной. Только всякими разными аэрозолями наверняка скоро до того доведут, что бабы станут вроде как быстрозамороженные, наподобие индюшачьей грудки в пластиковом пакете... странный вкус у нынешнего поколения... Черт, жара, куда меня мысли-то завели, необходимо сосредоточиться. Что там рассказывает эта аппетитная Хильда, поправляя волосы? Прах мертвецов, печальные останки, похоронят, по слухам, в Хорбеке. Выходит, они оттуда? Значит, все-таки!»

— В деревне все кувырком, скажу я вам, — рассказывала Хильда. — Слух пронесся с быстротой молнии. И знаете, кто такие эти покойники?

Штефан с полуоткрытым ртом, наморщив лоб, не сводил глаз с лица жены:

— Да говори же!

— Один, сказывают, Владек. Наш Владек, Макс.

Штефан кивнул:

— Так я и знал.

— Знал? — удивился Гомолла. — А сам полчаса назад прикидывался дурачком.

— Предполагал, — поправился Штефан и спросил: — А второй кто?

— Не догадаешься. — И Хильда сообщила, что это как будто тогдашний управляющий Доббин. Кстати, она никогда не верила, что он сумел удрать, когда пришли русские. Вечером накануне бегства она заходила в замок и слышала, как графиня приказывала Доббину оставаться на месте. Графиня хотела любой ценой спасти имение и совершенно серьезно потребовала от управляющего, чтобы в польском лагере не было ни малейших происшествий, ничего такого, что после войны можно было бы повернуть против нее. И все-таки, как видно, в последнюю ночь стряслось что-то страшное.

Штефан стер со лба пот.

— Но почему говорят, что обоих убил именно Даниэль? — спросила Хильда.

Штефан пожал плечами.

— Ты знал, — сказал Гомолла, — что один из убитых Владек, наш Владек, как говорит Хильда. Ну-ка, давай начистоту!

— Слушай... — простонал Штефан, — сил нет, полдень ведь, жарища, язык к нёбу прилип, мне ни звука не выдавить.

— Ладно, — Гомолла поднял трость. — Поедем к вам!

Штефан взял жену под руку.

— Надо ехать в Альтенштайн, — воспротивилась Хильда, — мы должны позаботиться об Ане. Пожалуйста, Макс, не разводи канитель. — Она доверчиво посмотрела на Гомоллу, но голова ее слегка дернулась и голос дрогнул, когда она сказала: — Ничегошеньки-то он не знает, все его так называемые предположения можно объяснить в двух словах.

— Нет. — Штефан покачал головой. — Нет, Хильда, мне известно чуть больше, чем ты думаешь, и самое время тебе узнать об этом.

Он подвел жену к машине, помог ей устроиться на заднем сиденье, пригласил Гомоллу сесть рядом с собой и быстро поехал к дому.

Дверь была заперта.

— Твоего отца нет дома?

Хильда подтвердила и испытующе взглянула на мужа. Он как будто почувствовал облегчение, услышав это? Макс попросил ключ. Она нервничала и долго рылась в сумке, пока наконец не нашла его среди массы мелочей, которые женщина таскает с собой. Штефан отпер дверь, впустил Гомоллу и жену в дом. Занавеси были задернуты, в комнате стояли прохладные сумерки, только чуточку пахло прелью, словно в склепе: в хрустальной вазе на столе увядал букет роз.

Хильда остановилась в дверях, ей было не по себе, страшновато, как утром, когда появилась Аня и начала задавать вопросы. Что сказал мальчишка? «Она думает, вы причастны к этому!» Хильда совершенно забыла, что она хозяйка, что, наверно, надо что-нибудь предложить Гомолле — хотя бы стул. Ей почудилось, будто она вовсе не дома, а у чужих людей, которые привели ее к себе, чтобы сообщить какую-то неприятную новость.

Глаза Гомоллы никак не могли привыкнуть к полумраку, он с напряжением осмотрелся: шкафы, блестящие, словно зеркало, — все дорогое, под стать Штефану, но Гомолле мебель показалась претенциозной.

Штефан возился у горки с посудой.

— Хотите чего-нибудь выпить? — Он оглянулся на жену — та по-прежнему в оцепенении стояла в дверях — и спросил:

— Что с тобой?

— Страшно мне, Макс.

— Почему?

— Ты уверял, что не имеешь к аресту Даниэля никакого отношения. — Он подошел к жене, взял ее за руку, бережно вывел на середину комнаты и придвинул ей кресло: — Садись, дорогая. — Потом сел сам. — Что касается ареста, тут я ни при чем, а вот к жизни Даниэля, к его судьбе, если хочешь, я очень даже имею отношение. Не можем мы ехать в Альтенштайн, пока я вам с Густавом об этом не расскажу.

Гомолла подошел к окну и откинул занавеску. Ему хотелось курить, вот и проверял, нельзя ли открыть окно. Во дворе над камнями струилась жара, солнце широким потоком хлынуло в комнату, заставив вспыхнуть мириады пылинок. Гомолла обернулся: лицо Хильды, точно в луче прожектора, белое как мел. Он выпустил штору, не желая, быть может, увидеть печать стыда на лицах обоих: «Лучше уж полумрак, пока вы будете рассказывать об этой истории. Что мне от того, коли я увижу, как вы бледнеете или краснеете, — мне хочется в конце концов узнать правду».