— Пойдемте наш цех посмотрим, — предложила курносая девушка, начавшая разговор.
Камнерезный цех, неуютный, грязноватый и темный, помещался в деревянной пристройке. Так неприглядно бывает в ненужных помещениях. Вдоль стен тянулись длинные столы, на них валялись камни и куски отполированного мрамора для будущих чернильных приборов.
— Здесь и работаете? — удивился Сергей. И он подумал, что изменит порядки, заставит промыть окна, побелить цех, привести его в пристойный вид. А если Федор Васильевич заупрямится, то и без него обойдутся: помогут вот эти молодые камнерезы.
Нюра не вмешивалась в разговоры. Только когда выходили на улицу, она сказала:
— Нехорошо у нас. Правда?
— Очень нехорошо.
На дворе, заросшем травой, рабочие осторожно поднимали на грузовую автомашину тяжелые ящики с готовыми плитами, уложенными одна к другой, как листы стекла. Председатель артели, сунув руки в карманы широких галифе, наблюдал за погрузкой. Рядом стоял молчаливый технорук.
— Здравствуйте, — отрывисто ответил Федор Васильевич на приветствие Сергея. — Завод смотрели?
— Да. И в камнерезном цехе побывал.
— А там что смотреть? Закрыли его временно.
— Знаю… Почему?
— Важные причины есть. Пойдемте, — пригласил он Сергея в контору.
Технорук, как тень, двинулся за ними.
В маленьком тесном кабинете, где на письменном столе вместо стекла лежала отполированная красная мраморная плита, Сергей увидел Кузьму Прохоровича.
— Ты ко мне? — отрывисто и недовольно спросил его Федор Васильевич, еле протискиваясь между стеной и письменным столом. Он грузно сел, и стул заскрипел под ним.
— К тебе, Федор Васильевич, — подтвердил сердито Кузьма Прохорович.
— Попозже зайди. Занят с товарищем.
— Я подожду. Может, мое дело и товарищу интересно.
— Ну, Кузьма, — повысил голос Федор Васильевич. — Надоело мне слушать. Сказал — так и останется.
— А ты, Федор, не заносись. Всем ты хорош, парень, да с зайцем в голове.
— Все сказал?
— Только начал.
— Тогда жди, а теперь дай с товарищем поговорить.
Сергей стоял возле застекленного шкафа с образцами камнерезных изделий.
— Можно посмотреть?
— Да что там глядеть, — небрежно отмахнулся председатель. — Мастера молодые, им только учиться и учиться. Ничем похвастать не можем.
— А кто виноват, — вмешался опять Кузьма Прохорович. — Прислали молодых, государство на них деньги тратило, учило, а ты их на плиты…
— Дай ты мне хоть слово сказать, — вспылил Федор Васильевич и метнул уничтожающий взгляд на старика.
Федор Васильевич погремел большой связкой ключей, подбирая нужный, и открыл дверцу шкафа.
Среди обычных письменных приборов из цветного мрамора, шкатулок из яшмы, радующих глаз теплотой тонов, пепельниц, Сергей увидел знакомую кисть рябиновых ягод с желтоватыми узорными листьями, так и поманившую к себе. Казалось, что она, тронутая первым морозцем, только-только сорвана в лесу, и от нее пахнет острой осенней прохладой. Сколько же настоящего понимания красоты природы выразил художник в этой скромной рябиновой ветке!
— Это чья работа? — спросил Сергей, вспоминая незаконченные рябиновые кисти. Какая разница! В тех все было неуверенно, в поисках, а тут лежала законченная вещь.
— Дочка вашей хозяйки, — неохотно ответил Федор Васильевич.
Кузьма Прохорович привстал со стула и заглянул, вытягивая тонкую шею, покрытую седым пухом, в шкаф.
— Ах, ягодка-краса, — восхищенно прошептал он, отводя по привычке в сторону бороду.
Федор Васильевич отчужденно молчал. Достав пачку папирос, он закурил.
Сергей вынул из шкафа фигурку девочки, играющей в мяч, и, поставив ее на ладонь, вытянул руку. Так хорошо было передано резкое живое движение девчушки, что все ею залюбовались. Даже взгляд Федора Васильевича смягчился.
— Тоже Нюрина работа?
— Да, — буркнул Федор Васильевич, словно досадуя на свою минутную слабость.
— Во! — торжествующе воскликнул Кузьма Прохорович. — Слышал? Понимающий человек ее работу сразу отличает.
— Надоел ты мне, Кузьма, — откровенно признался Федор Васильевич и быстро заговорил: — Сколько она над ней сидела? Ты знаешь? А? И знать не хочешь? А мне считать приходится. Народ меня в артель зачем выбрал? Что мне наказал? Поднять доходы…
— Ты все на рубли не меряй, — затряс головой Кузьма Прохорович и даже пристукнул палкой. — Ишь, алтынник. Ты плиты на всю страну делаешь, артель на ноги поставил. Тебе народ за это спасибо говорит. Но нашего искусства не хорони. Не дадим! И чего девку затираешь? Растет мастер, который, может, всему нашему поселку славу принесет. Может, в ней талант всех наших мастеров. Ее работы, может, рядом с отцовскими в музее стоять будут.
— Э! Куда поехал… Ну и наговорил… Вот язык-то у тебя легкий! А я о ней не беспокоюсь? И мне она не чужая. И отец Нюры чужим не был. В гражданскую войну одной шинелью укрывались, вместе кулаков громили в тридцатом. Что она на этих своих кошках-мышках заработает? А на плитах вдвое больше домой принесет. Ничего с ней не случится. Девчонка молодая, о платьях и туфлях тоже голова болит. Еще мне же и спасибо скажет.
Нюра тихо вошла в кабинет.
— А вам-то печаль какая? — звонко сказала она. — Что вы о моих туфлях и платьях беспокоитесь? Вы меня лучше с плит снимите.
Сергей быстро поставил в шкаф фигурку девушки, играющей в мяч. Нюра стояла у двери, сердито сверкали ее глаза.
— Ты, Нюра, не задавайся, — нравоучительно, сдерживаясь, посоветовал Федор Васильевич. — Не задавайся! Комсомолка, должна понимать. Мы для кого плиты делаем? Их электростанции ждут. Ну, не справились! Много плит требуется, где тут справиться. А фигурки эти твои подождать могут. Более важные дела есть.
— Поэтому и камнерезный цех ликвидировали? — спросил Сергей.
— Говорю, с зайцем в голове, — сердито повторил Кузьма Прохорович.
— Пока будем только плиты делать, — упрямо настаивал на своем Федор Васильевич. — А ты, Кузьма, в чужое дело голову суешь. Будет собрание — подашь свой голос.
Технорук тихо выскользнул из комнаты.
— Не будет по-вашему, Федор Васильевич, — с вызовом произнесла Нюра.
— Эх, тоже разошлась! — бросил Федор Васильевич и, загремев связкой, с такой силой повернул ключ в замке, что он сломался. — Ты еще раз в газету напиши.
— И напишу, — сказала Нюра. — Не только в газету…
— По одежке протягиваем ножки. Мне на эти фигурки плана не дают, а за плиты я каждый день отчитываюсь. Вот и соображайте, что стране важнее — плиты или ваши фигурки?
— От нашего искусства не отмахивайся! — закричал Кузьма Прохорович. — Ты на камнерезов план требуй.
— Дадите или нет с товарищем поговорить?
— А, говори, — махнул рукой Кузьма Прохорович, — Идем, Нюра, — и он увел девушку.
Федор Васильевич сидел за столом с брезгливым выражением на лице.
Сергей молчал, готовясь к решительному разговору.
— Давайте вашу путевку, — сказал Федор Васильевич, поднимая голову.
Он взял путевку, разгладил ее ладонью, подумал и что-то размашисто написал в верхнем левом уголке и пристукнул прессом.
— Вот!..
Сергей взял путевку и прочитал: «Использовать не могу».
— Не можете или не хотите? — растерянно спросил Сергей.
— Понимайте, как вам нравится: использовать не могу.
— Много плохого услышал о вас, Федор Васильевич, — сказал Сергей, — да не всему верил. Готовился работать с вами. А теперь, убеждаюсь…
— Вы мне морали не читайте. Я их с утра до вечера слышу.
Сергей сердито запихивал путевку в бумажник.
— Что же вы меня два дня держали? Могли бы в первый вечер сказать.
— А вы не беспокойтесь, дорогу и суточные вам оплатят. — И громко позвал: — Ксения Львовна! Оформите товарищу Охлупину расчеты.
Не взглянув больше на Сергея, Федор Васильевич вышел, и за дверью прозвучали его тяжелые шаги по коридору.
«Хорош», — растерянно подумал Сергей. Неожиданный конец разговора обескуражил его.
