Много позже, взрослым, я узнал, что у моей матери с дедом были ужасные отношения. Он к ней цеплялся и вообще вел себя раздражительно, был вечно недоволен. Отец же никак не вмешивался. Бабушка, спокойная и, можно сказать, отчасти безвольная, никаких проблем моим родителям не создавала, но и защитить их по-настоящему не могла. Они даже уходили на полгода на другую квартиру, но потом бабушка уговорила вернуться их обратно. У меня самого с дедом были не те отношения, каких хотелось бы, когда я уже стал подростком. Дядя Вова, хотя и «получал» в детстве от деда часто и не всегда справедливо, нередко его выгораживал в моих глазах, объясняя, что жизнь у деда была тяжелая, бесконечные мытарства по стране, голод первых послевоенных лет, первый сын – мой отец – родился во Владикавказе, который тогда назывался Орджоникидзе, второй на станции под Харьковом, и лишь дочь и младший сын родились уже в Речице, где дед и баба осели, его несправедливо уволили из армии, и он потом так себя и не нашел, хотя в молодости писал стихи, посылая их в газеты, и даже получал какие-то небольшие гонорары. Но в моих глазах это его так и не оправдало по-настоящему, хотя одно то, что он прошел войну, значило немало.
Его призвали в неполных 18 лет в 1944-м, и вскоре он попал в настоящему мясорубку под Кенигсбергом. Ближе всего к смерти он был, когда из-за паники при обстреле минометом не залег, а побежал, и какое-то время вокруг него взрывалось по шесть мин сразу, ему кричали «Ложись!», но он бежал, хотя его так и не задело ни одним осколком. Ему очень повезло. Мы с дядькой как-то обсуждали, что не будь этого везения, мы бы с ним не появились в этой реальности. Дед-фронтовик вернулся домой невредимым с четырьмя медалями, самыми ценными из которых были «За отвагу!» и «За взятие Кенигсберга!». Я помню, как в детстве он отдал мне все свои медали, которых к тому времени было больше – ведь прошли уже юбилеи Дня Победы, за которые фронтовики тоже получали награды, и я очень гордился ими, складывая в аккуратную коробочку.
Потом, когда мы жили отдельно, мы с родителями чаще всего бывали в гостях именно на Береговой, у деда и бабы. Дни рождения каждого из нас, Новый год, День Победы или иной другой повод. Тетя приходила с семьей, и мы устраивали застолье. Иногда приезжал мой дядя Саша, средний сын деда и бабы. С ним у меня тоже были хорошие отношения, и он каждый раз привозил какой-нибудь подарок, как и моим родителям, хотя из-за своей рассеянности он нередко мог забыть подарок прямо в поезде. Он был похож на бабу, как и Вовка, такой же непутевый, как и младший брат, так и не женившийся ни разу, не заведший детей, а вот отец с тетей внешне больше походили на деда, с его густыми темными волосами и явной примесью какой-то восточной крови, пусть и очень разбавленной.
Бабушке суждено было прожить до 90 лет, как и своей матери, прожив без деда полтора десятилетия, который умер на 77-м году жизни.
Всего у меня, единственного в семье, было девять двоюродных сестер и шесть братьев. Лишь две сестры были по папиной линии, остальные – мамина родня. Старшая мамина сестра была бездетной, а из четырех маминых братьев больше всех детей – пятеро – было у дяди Павла, третьего брата по счету. Моя мама, парикмахер по профессии, конечно же, периодически стригла их, иногда брала с собой и меня. Помню, как я стеснялся, забившись куда-то в угол, и лишь спустя час, если не больше, приходил в норму, выбираясь поиграть со своей родней. Двое из них, брат и сестра, были меня немного старше, остальные две сестры и брат – младше. Они все были внешне в свою мать – у той были проблемы с весом, и она уже в молодости сильно располнела. Лишь старший брат пошел в отца, будучи более поджарым.
С детьми второго маминого брата, жившего в деревне, я виделся редко, лишь когда приезжал туда к бабе и деду.
Иногда в Речицу приезжали дети старшего маминого брата, которого лично я не видел никогда – он умер, когда я был ребенком. Его семья жила в Минске, и мои двоюродные брат и сестра, намного старше меня, из-за чего я называл их дядя Валик и тетя Оксана, были моей единственной столичной родней. Между собой они были абсолютно непохожи, но сестра была очень привлекательной – особенно, если учесть, что среди моих родственников эффектных внешне людей практически не было.
Чаще всего я общался с детьми младшего маминого брата: Паша был на 4 года меня старше, средняя, Люба, на год младше, а Леша, последний в семье, на 4 года младше. Наше общение чаще всего было связано с приездами в деревню, и об этом лучше рассказать отдельно.
9. Деревня
Поток коров, ленивый, пахучий и мычащий, медленно заполняет улицу, а я с двоюродной сестрой уже сижу на заборе, чаще над калиткой, где опора пошире, устроившись поудобнее, держусь покрепче и с интересом – но и с какой-то глубинной опаской – любуюсь животными, каждое из которых может затоптать такого ребенка. Чаще всего черные с белыми пятнами или черные полностью, но есть и рыжие или пегие, рыжие с белым, есть такие, где белого больше, чем черного, у каждой коровы свой рисунок из пятен, как и свой норов, кто-то движется покорно и спокойно, но есть те, кто выбивается из общего потока, тычется мордой не в свою калитку или вообще отбегает в сторону, не желая следовать дальше, щиплет траву, несмотря на окрики, и за дело берутся пастухи, которые гонят стадо с поля по домам.
Мы любуемся каждым животным, которое бросается в глаза, созерцаем рога – самое жуткое в их внешности, копыта, влажные морды с широкими ноздрями, их глаза и забавные уши, их хвосты, которыми они отгоняют насекомых, прислушиваемся к стуку копыт, шороху тел, к мычанию и сопению, к «выстрелам» хлыста пастухов, к окрикам хозяев, мы вдыхаем их особый запах. Мы живем этими минутами, растворяемся в них: пока они летят мимо нас, для нас более ничего не существует. Мы – единое целое с потоком этих животных, которые дарят людям очень многое из их питания.
Так происходит почти каждый вечер, когда я в деревне. Пропустить возвращение стада нельзя, это, как ритуал. Это – Событие! Это что-то такое, что подводит логичную и законную черту под окончанием очередного дня.
У бабушки были спокойные коровы, Рябка и Телушка. Помню, как я хотел, но боялся угостить корову хлебом, кусок которого мне протягивали родители или сама бабушка, и тогда взрослый брал мою руку с хлебом, чтобы я наконец-то дотянулся до влажного теплого рта и с радостным восклицанием отдернул руку, угостив ту, которая – с помощью бабушки, конечно, – вот-вот должна была в ответ угостить меня парным молочком, с которым вряд ли можно будет что-то сравнить.
Дед и баба со стороны моей матери прожили всю войну в оккупации. Деда в армию по какой-то причине не призвали, быть может, деревня слишком быстро оказалась на занятой фашистами территории. Мне почти не рассказывали, как они прожили это время, но, как я понимаю, в целом им повезло. К началу войны у них уже было двое детей. Их деревню миновала участь многих беларуских деревень, некоторые из них сожгли и где-то поблизости.
Бабушка была неспокойной и суетливой, на месте не сидела. Как говорила моя мама много позже, характер у ее мамы был еще тот, хотя с нами она всегда вела себя сдержанно и с заботой. Меня забавляли в детстве специфические беларуские словечки бабушки, которые и на русский было не так-то просто перевести, она иногда использовала их, как слова-паразиты, просто разбавляя речь, когда что-то делала. Дедушка напротив был спокойным и добродушным, этакий увалень, много повидавший в жизни, но теперь просто сидевший на скамеечке на солнце, чтобы уже ничего не делать. Конечно, это впечатление было обманчивым, стоило лишь послушать мою маму, сколько им всем довелось работать в поле, так это при ней, а родилась она, когда отцу было уже под сорок. Он слегка кривил рот, когда говорил или улыбался, но его это не особо портило. Моя мать, странным образом, взяла что-то во внешности и по характеру от обоих родителей.
