Помню в средней группе одного мальчика на год старше, по кличке Исинди. Быть может, это было как-то связано с лимонадом с похожим названием, не знаю. Площадки наши разделялись чисто номинально, и какое-то количество раз он дразнил меня, захлебываясь смехом, даже чем-то кидал. Наверное, причина была в моей летней шапке, действительно смешной. Я делал вид, что ищу что-то на земле, что принимаю его насмешки и перевожу все в шутку, а сам смущался, боялся, но упорно не хотел показать, насколько обижен и разозлен. В дальнейшем – в девяностых – мальчик вырастет и станет валютчиком, позволив себе уже в молодом возрасте гораздо больше, чем обычный человек – такие нигде не пропадут. При этом – я это случайно узнаю – он будет страдать от комплекса неполноценности, ничем не обоснованного.
Я помню круглые увеличительные стекла, выпуклые с одной стороны. Их принес один мальчик, который потом будет семь лет моим одноклассником. Мы их катали друг другу, как некие колесики. Почему-то они настолько зацепили меня, что я хотел их в свою собственность, но, конечно, не получил. Только и оставалось, что играть с ними в группе, но этого явно было недостаточно.
Помню, как терпел, когда хотелось в туалет «по большому», а в группе были девочки, и кто-то из них мог зайти в туалет в любой момент. Я так стеснялся, как больше не стеснялся никогда в жизни, и эти моменты отравляли мне жизнь. Живот скручивало, усиливалась боль, я сидел, как самый больной ребенок на свете, и ничего не делал. Когда природа брала свое, и мне приходилось сдаться, после туалета я сразу же веселел, заводился, как моторчик, заправленный новой порцией горючего, и даже воспитательница замечала это.
Помню, как один мой одногруппник, рыжий, круглолицый и хитрый, напевал фривольную песенку.
Широка страна моя родная, много в ней подушек, простыней.
Приходи ко мне, моя родная, будем делать маленьких детей.
Я хохотал, подпевая следом за ним, но абсолютно не понимал лежащий на поверхности смысл песенки – о физиологии человека и воспроизведении себе подобных я узнаю еще годы спустя.
Память не оставила мне каких-то особых моментов, связанных с воспитательницей или няней, наверное, потому что они менялись. Я также не помню, чтобы в группе общался чаще с каким-то определенным ребенком. Похоже, как нередко бывает в раннем детстве, я дружил «со всеми понемногу». Последний четкий эпизод детсадовского возраста, перед школой – подарок отца на 7-летие, день рождения, приходившийся на середину лета. Он подарил мне револьвер, который выглядел, как настоящий. В те годы, заполненные игрой «в войнушку», «собственное оружие» было гораздо предпочтительнее ветки, палки и тому подобных «заменителей», и на дороге не валялось. Помню, с каким восторгом я рассматривал игрушку, и, хотя в дальнейшем я не стал владельцем собственного настоящего оружия, вообще не стремился к этому, этот подарок – обычный игрушечный пистолет – запомнился на всю жизнь.
Детский сад № 21 до сих пор находится там, на улице Розы Люксембург, и, когда я прохожу или проезжаю мимо, мой взгляд автоматически – чем бы ни были заняты мои мысли – направляется на это двухэтажное кирпичное здание.
2. Начальная школа
Это здание в виде буквы Н посреди так называемого частного сектора тоже было кирпичным, одна часть – двухэтажная, она выходила на «большую площадку», а другая, вдоль улицы – в три этажа. Здесь я провел десять лет своей жизни, гораздо больше, чем в детском саду. Школа № 2, единственная в городе на тот момент с французским языком. Я попал в 1-й «Б», оставшись «на этой букве» до выпускного класса. Лишь две девочки и один мальчик оставались моими одноклассниками на протяжении всех десяти лет. Остальные менялись после 3-го и после 8-го – или после 9-го, по новому счету, при введении 11-летней школы.
Первый год школы также остался в памяти в виде обрывочных образов-воспоминаний, как в детском саду. Но теперь школа была тесно связана с местом, где я жил.
В пяти минутах ходьбы от школы находились панельные и кирпичные пятиэтажки Центрального района, в просторечье его называли «Площадь». Примерно домов двадцать разной длины (половина из них – так называемые «хрущевки» с миниатюрными кухнями), компактно расположенных, с маленькими зелеными двориками, с двумя массивами гаражей между ними, двумя котельными и четырьмя детскими садами, где так удобно было играть и где во множестве росли яблоки – основное бесплатное уличное угощение детворы, с двумя продовольственными магазинами «Дружба» и «Юбилейный», сохранившими свои названия спустя десятилетия. В городе, протянувшемся вдоль Днепра всего на семь километров, а в ширину не превышавшем двух-трех, Площадь занимала самое удобное и стратегическое положение: Советская – центральная улица города – рядом, до реки и пляжа минут 10-15 ходьбы, до вокзала – 20, до центрального рынка – 15, все близко.
Именно там мои родители в год моего шестилетия получили небольшую двухкомнатную квартиру на втором этаже шестиподъездного дома. Получили – тогда в Советском Союзе квартиры в новых многоэтажках не покупали, а получали, как работники того или иного производства. Там у меня впервые появилась своя комната. Наши три окна выходили на юго-восток на улицу Комсомольскую, тогда еще не асфальтированную, за которой простирался вездесущий частный сектор.
Я был единственным ребенком, и львиную долю своего времени я проводил один, моя комната и вообще родительская квартира была каким-то отдельным миром, что касается игр и времяпрепровождения. Даже становясь старше и чаще общаясь с соседскими ребятами, я все равно вел некую параллельную жизнь, где я играл один, и где все было замешано на воображении. Это началось еще с детсадовского возраста и плавно перетекло в школьное время.
Чаще всего я играл в свой напольный или «накроватный» – аналог настольного – хоккей или футбол. Воротами в хоккее обычно бывали ролики на четырех колесиках, которые я ставил боком по «краям площадки». Я брал пальцами счетную палочку – клюшку, а игроками были мои руки, причем в команде было по несколько игроков, которые передавали друг другу шайбу-пуговицу в те места, где должны были по идее находится партнеры (которые, конечно же, непрестанно перемещались), и которые моментально заполняла моя руку с «клюшкой», чтобы дать новый – очередной пас. Так я и гонял пуговицу, сгорбившись, сидя на коленках, причем у меня «игроки» сталкивались, делали проходы, обводя «соперников», бросали «шайбу» с разных дистанций и вскидывали «клюшки» кверху, когда «шайба» попадала в ворота. Чуть позже у меня появились игрушечные хоккейные ворота, очень похожие на настоящие, и мне особенно нравилось забрасывать туда шайбы. Даже спустя годы моя мама удивлялась, с каким азартом я играл в подобные игры, и как вообще такое могло прийти в голову.
С «футболом» дело обстояло сложнее. «Мяч» – деревянный крашеный шарик – не мог так произвольно перемещаться, как пуговица, он укатывался не пойми куда, и здесь я использовал руки, дабы показать куда полетел мяч после удара. Естественно, подобная трудность лишала футбол той легкой прелести, которая была присуща моему хоккею. Футболистами обычно бывали оловянные солдатики, причем каждая фигурка чаще всего символизировала какой-то клуб, как отечественный, так и зарубежный. Да и игра шла обычно в одни ворота, ибо с двумя было неудобно. Воротами постоянно был положенный плашмя, распахнутый и пустой прямоугольный сундучок из кожзаменителя, в который я складывал свои мелкие игрушки. Он напоминал мне ворота с глубокой в длину сеткой. Здесь я не столько отдавался течению игры, как в «хоккее», сколько играл в воображении: комментировал игру и удачные моменты для несуществующих зрителей.
После футбола-хоккея шла «война» или ее эквивалент – морские сражения. И здесь кроме солдатиков воинскую повинность у меня несли шахматы, небольшие деревянные фигурки – к тому же их легко было разделять на вражеские армии: белые и черные. Шахматы были даже удобнее солдатиков – более устойчивые и приземистые, особенно удобные в битве «на море», где воины находились в «лодках и кораблях» – коробках из-под шашек, шахмат или других подходящих по размеру картонках. Когда отец приобрел – наверное, ему подарили – еще одни шахматы, такие же небольшие и деревянные, у меня начались настоящие баталии на море благодаря численности. Я мог занять большую часть общей комнаты – зал, как ее называли. Корабли «разного водоизмещения», с различным командным составом бороздили воды пролива, брали друг друга на абордаж, команды сходились в рукопашной, а перед этим они бомбардировали друг друга – обычно использовались небольшие бочонки лото плюс какие-то мелкие предметы, я бросал – то есть корабль производил выстрел – произвольно, и разрушения и смерть чужих моряков могли быть какими угодно.
