Игумен долго молчал, вытер испарину со лба бледной рукой, покачал головой: – Не знал я сего, не ведал, – опять молчал долго, молился слабым шёпотом, потом тихо добавил, – а если бы и знал, что это меняет? Вина твоя, что утаил правду, а как её сказать? Тайна!.. А ведь Бог показал нам, что ты неповинен: хулители21 твои стали болеть, а иные умирать, а Лазарь блаженный, который сейчас епископ, тогда ещё был священником, пришёл ко мне и сказал, что слышал он глас Божий: «Граду сему великая епитимья будет за изгнание неповинного человека Божьего…» – Батюшка, а засуха-то, засуха… – вдруг вскинулся из своего угла Ефрем, – Сушь великая над городом, бездожие страшное. Писано было в тот год в летописи: «Увяли все растения земные, и сады, и плоды, и высохли все источники и потоки, и земля иссохла, потрескавшись…» Сколько мы тогда молебнов отслужили! Ходили вокруг города и со святыми иконами, и с честными крестами, и со святою водою – не было дождя… – Пока отец Володимир не услышал вразумление от Господа про старца Авраамия, не пришёл ко мне да не напомнил про тебя, батюшка… Помнишь я призвал тебя из Селища, умолял простить всех нас, помолиться о дожде и благословить город… И ведь ушёл ты с молитвою, и пошёл дождь… Какой это был ливень! Кажется, такого благодатного дождя не видал я во всю мою жизнь… Как ликовал город! – Я шел за батюшкой и слышал, как он молился, – опять встрял Ефрем, – говорил он так истово, со слезами: «Услышь, Боже, и спаси нас, Владыка Вседержитель, молитвами Твоего святителя и всех Твоих священнослужителей, и всех Твоих людей. И отврати гнев Свой от всех рабов Твоих, и помилуй этот город и всех Твоих людей, и приими милостиво воздыхание всех молящихся тебе со слезами, и пусти, и пошли дождь, напои лицо земли, возвесели людей и скотов. Господи, услышь и помилуй!» и так много, много раз повторял он слезно, простирая руки… И как хлынул ливень!.. – Многие приходили потом ко мне с покаянием, чтобы простить им клевету на тебя… Кто говорил, что от зависти, иные от злобы, другие по малодушию, прочие по чьему-либо наущению… все раскаялись… скольким я тогда отпустил вину, помня твою просьбу молиться за них и твоё прещение их наказывать. Знаешь, отче, по-христиански мне это понятно, но наказать всё же стоило, чтоб неповадно было вдругорядь… – Не всё ты, Инатий, ведаешь, право, чужое сердце – потёмки… Много я за жизнь претерпел козней от разных людей, но чисто и спокойно было сердце моё, только всегда молился за них: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят…» да считал, что всё по грехам моим и для очищения… Всё для возрастания души и восхождения духа полезно… Но здесь впервые в жизни вошла в моё сердце обида: за что, Господи? За что? И никак не мог я ту обиду побороть, сколь ни постился, сколь ни молился, сидела она занозой в душе… Стал я тогда умолять ангела своего хранителя объяснить мне, а святого Пантелеймона исцелить меня. И вот однажды в сонном видении пришли ко мне два юноты22 светлых, один с крылами… Другой и говорит мне печальным гласом: «Дошла твоя молитва до Господа… Смотри, старче…» и показывает на небо… Поднял я главу свою недостойную и онемел: предо мною врата небесные, у врат апостол Пётр с ключами, проходят в них люди светлые, в белых одеждах. Хотел я за ними пройти, да Пётр показал мне на то место, где сердце, а там малое такое чёрное пятнышко, и держит оно меня, словно не пускает вперёд. И понял я, что это моя обида… А Пётр и говорит мне: «Молитесь за гонящих вас, ибо ваша участь трудна, а их страшна…» Повернулся я, чтобы прочь идти, и увидел кучку людей: одежды чёрные, дух от них смрадный, лица их ужасны… Стоят все на краю жуткой бездны, пятятся от неё, а двигаются всё равно вперёд… И так им страшно! Вскрикнул я, и всё исчезло. Так мне Бог показал, что даже малая обида не пустит в Царствие Небесное. Понял я: почто их сужу, если каждому за себя придётся дать ответ в день Суда? Недолго уж осталось! Теперь недолго…А ещё я молился тогда, – повернулся он к Ефрему, – Господи, прости мне обиду мою… прости, Господи… тогда и дождь пошёл, видно, простил… Милостив Господь, ко всем милостив… – Батюшка, – после долгого молчания вдруг тихо произнёс Игнатий, – исповедаться хочу, пока силы есть… Господи, приими моё покаяние… Ефрем тихо вышел из кельи…
Находившись по городу и надивившись его красоте и размерам, усталые купцы уже подходили назад к Пятницкому торгу и были недалече от дома Любима, как вдруг какая-то заполошная баба заголосила на весь торг: «Преставился, преставился, заступник наш, батюшка Авраамий, на кого ж ты нас, сирот…» Одинец, как-то враз ставший отроком Григорием, истово закрестился. Народ попа́дал на колени, многие заплакали… «Не мели, чего не знаешь, – строго оборвал бабу высокий суровый монах, – жив старец праведный, а почил отец Игнатий.» Весь торг опять дружно закрестился, вздох облегчения пролетел по толпе… Люди повставали с колен, многие пошли к церкви ставить свечи, кто за здравие Авраамия, кто за упокой Игнатия. Одинец облегчённо выдохнул. – Что за переполох? – спросил грек. – Епископ наш бывший, когда стал стар, основал монастырь, а игуменом в нём назначил отца Авраамия. Мы встретили его сегодня. Подружились они сильно в старости, вместе служили, вместе молились, вместе книги божественные читали, вместе народ принимали… Преставился Игнатий… Ну, пошли уже, а то отец заругает, что долго, пока до дома дойдём, расскажу вам про Авраамия… А родился он в благочестивой семье смоленского боярина Симеона, а мать его Мария имела двенадцать дочерей, но всё молили они о сыне…
ЛЕГЕНДА О МЕРКУРИИ.
Ангел плакал… Его ангел… Он опять видел во сне плачущего ангела… Это над его трудной и не очень счастливой судьбой… В прошлый раз этот сон был дома, на родине, в далёкой Моравии, несколько лет назад. Тогда, чтобы спасти свою жизнь, пришлось уехать с родной земли в этот чужой богатый город, в эту холодную страну. Князь Смоленский Ростислав, правнук знаменитого Ростислава Мстиславича, Великого Князя Смоленского, мудрого правителя, строителя, сделавшего город и княжество могучим и богатым… Так вот, князь набирал воинов в свою дружину, а он был очень хорошим воином, римским воином… Вот они насмешки судьбы! Он часто спрашивал себя последние годы: кто ты?
От настоящего отца (о котором узнал лишь несколько лет назад) ему достался мужественный характер и королевская кровь, от матери любовь к родной земле и православная вера, от приёмного отца знание древней греческой философии и странное для моравского леха23 имя римского бога торговли Меркурий. Отец мечтал, чтобы его первенец стал богатым. Знал ли он, что Меркурий не его сын? Скорее всего, нет. Старый Собеслав был искренен, благороден и прямодушен, он бы не смог ни скрывать столько лет, ни притворяться. Но мать? Но король? Отец? Боже, кого теперь называть отцом? Эта рана затянулась в его душе здесь, на чужбине, что стала родиной… Он просто старался об этом не думать. Хорошо, что уехал оттуда, натворил бы дел со своим характером. И вот теперь он, моравский лех королевской крови, римский воин православной веры, помощник воеводы смоленского князя, Меркурий-Вратислав готовится к битве…
А битва буквально стояла на пороге! Прелагатый24 донёс вчера князю, да уже не Ростиславу, к которому он тогда нанимался, Ростислав теперь – Великий Князь Киевский… Ныне правит Всеволод (внук Романа Ростиславича) ранее князь псковский, новгородский, теперь смоленский… Так вот, донёс прелагатый, что татары подошли к Долгомостью и остановились в двадцати пяти поприщах25 от Смоленска… Вечор прибежал парнишка Ждан, посыльный от князя.
Ждан был мальчонка-сирота, жил при младшей дружине княжеской в общей истопке26. Откуда пришёл, никто того не ведает, да и не узнать теперь. Было тому лета два назад: худой, нечёсаный, грязный, почти вполз в дружинную истопку, еле живой от голода. Дружинники его пожалели, накормили, так он заполз под лавку и три дня вылезал оттуда только по великой нужде ночью, боялся, что выгонят, а днём, как мышь, точил всё, что ему воины бросали: сухари, ветреное27 мясо, яблоки… Потом двое парней из младшей дружины выволокли его во двор, отмыли возле коновязи в большом долблёном корыте, из которого пьют кони, там вода-то потеплее, чем в колодце, переодели в кое-как урезанные да подшитые свои порты и рубаху, постригли «под горшок», расчесали, да и оставили у себя… Мальчонка оказался смышлёный, расторопный, весёлый, обжился быстро, только не помнил ничего, кроме имени – Ждан, словно какой-то ужас, как заслонкой, закрыл ему память.
