ПРОЩЕНИЕ.

Высокий белоголовый голубоглазый отрок, одетый в тонкую светлую холщовую рубаху с вышитым воротом и красным пояском, в серые штаны из холста потолще, обутый в тонкие онучи и простые постолы1 с аккуратно собранным в мелкие складки мыском, кланялся двум заморским мужам. Знаток мог сказать, что одежда подростка, выглядевшая очень простой, была недешёвой… И вышивка шёлком по вороту, и тончайший лён для рубашки, и поясок с византийским узором, и дорогие браслеты (не тесёмки, как у простонародья), стягивающие на щиколотках штаны, – всё указывало на достаток в семье. Отец парня был известный смоленский купец Любим. Он-то и напутствовал сына: «Не скачи, как молодое козля, а ходи степенно, гости устали, почитай вчера только и прибыли, покажи город, да расскажи про всё, что спросят, да лишнего не болтай… – и уже обращаясь к товарищам. – Как насмотритесь, да замаетесь, приходите трапезничать: пироги пекутся, гуси жарятся, икра в леднике, вино фряжское… ждём вас с Любавой…»

Глядя вслед уходящему отцу, юноша негромко проговорил: «А Смоленск есть град велик и людьми мног…» Странно выглядели эти трое: рядом со славянским отроком стояли молодой могучий варяг и пожилой худощавый византиец. Впрочем, в Смоленске иноземцами никого не удивишь, а торговцы из Византии и из-за Варяжского моря2 и вовсе свои люди: у многих купцов тут и склады на Смядыни, и лавки, и дома, иногда по полгода зимуют, торгуют, весны дожидаются…

Варяг Бьярне – широкоплечий, с копной волос, переплетённых в подобие кос тонкими кожаными ремешками, одетый в грубую льняную рубаху с узеньким пояском и простые серые штаны. Короткие башмаки из куска кожи на подошве да небольшой кинжал на поясе довершали костюм (это ему ещё не разрешили взять меч, входить в город с оружием было запрещено, да уговорили оставить на драккаре3 из-за летней жары огромный меховой плащ, похожий на одеяло, – вечного спутника норманна4).

Грек же был высок, телом худ, лицом смугл, волосы коротко пострижены в кружок, дорогая шёлковая светло-жёлтая туника ниже колен с каймой, на которой вышиты невиданные цветы и диковинные растения, дополнялась тонким коротким коричневым шерстяным плащом, с искусной серебряной фибулой5 в виде львиной морды на правом плече и лёгкими кожаными сандалиями с ремешками. Оба не один год торговали с Русью, дружили с Любимом, часто бывали в Смоленске, но недолго и поодиночке (один едет «из варяг в греки» весной, назад осенью, другой наоборот). Запозднившись с товаром, Любим живал иногда то у одного, то у другого, но вместе втроём и надолго сошлись в Смоленске впервые, все гостили у Любима, Бьярне приплыл вчера под утро, его драккару с большим страшным драконом на носу нужен был мелкий ремонт, грек прибыл поздно вечером, почти ночью на своём дромоне6 и согласился на уговоры Любима и Бьярне погостить несколько дней. Все неплохо говорили по-славянски, поэтому глаголича7 не требовалось.

По обычаю вести речи по старшинству начал разговор грек: – Я Лев, что это значит, и так понятно, – он кивнул на морду на фибуле, – это Бьярне, то есть медведь, что тоже ясно, – окинул быстрым взглядом коренастую косматую фигуру викинга, – а ты то Георгий, то Одинец, то ещё как-то отец тебя называл… – У нас есть детское имя, мать даёт младенцу, и мало кто его знает, только домашние, а дитя до трёх вёсен со двора не пускают да чужим не показывают, а кто на четвёртую весну пошёл, тому дают взрослое имя по его натуре: Миляй, Молчан, Кудряш, я вот Одинец, нет больше деток в семье… Мать застудилась сильно в половодье, когда я мало́й был, вода под самый дом подошла, а отец в Царьград8 ушёл, все добро спасали по колено в воде студёной, вот я и один… А Георгий – это крестильное имя, христианское, батюшкой в церкви дадено по святцам, но мы им мало пользуемся, больше нашими, русскими… – Ну, показывай, мало́й, свой город, когда ещё приведётся здесь побывать, вижу неровно тут у вас, холмисто… – Так ведь, дядько Лев, берег Славутича9, да овраги, вот и холмы… Мы сейчас стоим на Пятницком конце, вот дом наш рядом с церковью Параскевы Пятницы, её князь Роман построил, отец говорит – великий был князь, строитель… Вот рядом Пятницкий торг, выше во какой храм Васильевский до неба! А громадный! – Одинец запрокинул голову и раскинул руки. – Сейчас туда пойдём, покажу! А там терем княжий, за церквой, а ворота въездные золочёные, купцы баяли, как в Киеве-граде, глаз не оторвать… Это уж князь нынешний Мстислав Давыдович всё строил: и храм, и терем, и ворота, и острог10…

Пока поднимались на довольно-таки крутой холм, парнишка продолжал: – А раньше наверху огромадный Перун стоял, грозный такой, все его почитали, а волхвы ему служили, а как князь Владимир Смоленск крестил, так Перуна в Славутич сбросили, он и уплыл, а на холме церковь деревянную поставили в честь Василия – это крестильное имя князя Владимира. С тех пор холм и зовётся Васильевский, а в горе монахи кельи рыли, да землянки строили, только у нас камня нет, пещер нет, глина одна, у нас нужно монастырь наверху строить, а не в холме рыть… Зато вот святые источники, целых пять штук, прямо из холма текут, вода в них вкусная и целебная…

С вершины холма открывался великолепный вид: весь Пятницкий конец с торгом и церквями был как на ладони, напротив возвышался детинец Мономахова холма с приказными палатами, да архиерейскими покоями и белокаменный собор Успения Богородицы, построенный Владимиром Мономахом в центре детинца… – Хорошо укреплён город, вижу два вала, ну-ка учёный отрок, расскажи нам про оборону, что ежели враг придёт? – Ништо, дядька, не дужа-то и забоялись, ты правильно приметил: два вала – внутри старый, древний, детинец на Мономаховом холме; а князь Ростислав Мстиславич построил новый, да с башнями, да с тыном в два ряда, а внутри вала городни рубленые, и камни, дед мало́й был, когда строили, всё видел, мне сам рассказывал… Весь окольный город в него входит. И идёт этот вал от речки Гуриловки, там овраг большенный, до Отецкого холма, там речка Рясна11; и город получается защищённый от подола до верха, а в центре Мономахов собор Успения Богородицы… Вон глянь, под Козловой горой Крылошовский конец; ошую12 нашего Пятницкого конца Варяжская слобода с церковью Иоанна Богослова, там же терем княжеский, но это уже посад, за стеной; рядом Немецкая слобода с круглой латинской церквой, зовётся у нас немецкая божница, а уж ещё дале – отсюда не видать, Смядынь с пристанью торговой, но это вы и сами знаете… Одесную вниз Рачевский посад, речка там Рача, раки в ней во какие, – парнишка раздвинул ладони и сморщил нос, – меня прошлым летом, как мы с батей рачили, один клешнёй ухватил, чуть палец не отрезал… А вот на Варяжском перевозе за рекой Рыбацкая набережная, там тоже княжий терем, только заречный, там тетеревники княжие по лесам, ну охота на тетеревов, птицы такие огромадные, видите там и церква княжая домовая Петра и Павла… – Вот ты всё говоришь названия христианские Мономахова гора, да Васильевская, а как они раньше назывались? Какие есть древние названия? – спросил грек, оглядываясь с восхищением и любопытством. – Так вот же Перунова была гора, где мы стоим, опять же Мономахов холм назывался Сходня, какой вопрос в городе, так сход устраивали, раньше-то там никто не жил, высо́ко, ветрено, воды нет, только сход, да торг… Опять же Кловка, клов – по-нашему сырое место, Смядынь – смердячее урочище на речке Смядынке, там ладьи смолили, смолу курили, так смердило на всю округу… Чуриловский ручей – граница города, чур по-нашему значит черта, грань… Речки Рясна, Гуриловка, Риловка… – А есть у вас искусство? – спросил византиец. – Что такое это ваше искус…? Слово какое мудрёное, не выговоришь… – Искусство – это красота во всём и назидание, высший смысл то есть, он в строениях, в росписях, в музыке, в скульптуре… – степенно ответил грек. – Так, конечно же, есть! – Одинец раскинул руки, запрокинул голову, заговорил торопливо, сбивчиво. – Церкви наши какие, лепота! Ты зайди в храм пророка Ильи, Козьмы и Демьяна, Бориса и Глеба! Все при князе Романе строены из плинфы византийской да на яичном белке, а высота, а стройность! Богу служить нужно в красоте, а не в нищете, чтоб душа, значит, возвышалась, так наш батюшка отец Игнатий говорит… А росписи в них! Стоишь и не знаешь, ты на небе или на земле! Лики святые, цветы райские…. Давеча Страшный Суд в церкви Ильи пророка видел, так по коже мурашки бегают, когда смотришь… А иконы – лики Божие – так в душу тебе и глядят, так и пытают, правильно ты живёшь, раб Божий Георгий, или нет, так старец Авраамий нас учит… А вот ворота княжие, смотреть, так шапка свалится, – запрокинул парнишка голову, на которой не было никакой шапки, – а музыка какая! Какая, дядька, у нас музыка! Как на прошлом торгу сошлись Желан – старый пастух с Кловки, да молодой Радим из Садков, как стали на рожках дудеть, кто кого передудит, ажно весь торг сбежался слушать, то мужики пляшут, шапки в пыль, то бабы плачут, так жалостливо выводят; про всю нашу жизнь своими дудками пропели так, что душу вынули со всего народу, а потом поняли, что ничейня выходит, обнялись и пошли меды пить, а уж и подносили им в тот день… Только наутро бабы с Кловки сами свою скотину пасли по очереди до полудня, а Радим-то пришёл с солнцем, он покрепче да помоложе, только лучше б не приходил вовсе, если б не посох его, точно б упал; так что есть у нас скуство, есть… скыптуры вот нет, наверное, да она нам и без надобностей, – махнул он рукой. – Ты от-куда всё зна-ешь? – удивился варяг, растягивая слова и словно спотыкаясь посередине, видно было, что понимает язык он лучше, чем говорит на нём. – Я же учусь, ещё князь Роман в городе школы открыл, мы и грамоте церковной научены, и греческий знаю, только не бойко ещё, – он покосился на византийца и сказал несколько фраз, тот одобрительно закивал, заулыбался, а ничего не понявший варяг нахмурился, – и Евангелие чёл уже, и Псалтирь, отец хочет меня другим летом на море взять, я шибко смышлёный… – Толь-ко болт-ливый да горде-ливый, – тихо пробормотал варяг… – Есть троху, – сконфузился парнишка, – ну что, пошли, всё посмотрим…