– Я слышал, как жильцы говорили о твоем муже на лестнице.

– Что они говорили? – спросила мама́н, наклоняясь, чтобы разгладить складки на простыне.

– Ходят слухи о том, что он сбежал из Ирана. Они говорили, что он работал на САВАК.

Мама́н на мгновенье замерла, а затем выпрямилась.

– Ублюдки! – сказала она. – Как они смеют так говорить, когда мы так о них заботились?

– Ну а кто поверит, что он уехал в Америку на учебу за четыре дня до революции? – сказал Реза. – Любители Америки покидают Иран. Разве нет у них права считать его беглецом? Он ведь был верным сторонником шаха, не так ли?

– Да, конечно. Он много лет служил на границе, пока эти сплетники валялись дома на диванах.

– А почему бы тебе это им не объяснить? Думаешь, они поверят?

Мама́н закончила заправлять последний уголок простыни под матрас и поднялась с пола. Она встала прямо перед Резой и отрезала:

– Не сомневайся, объясню.

Реза пожал плечами и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Мама́н целую минуту прожигала взглядом дверь после его ухода. Она расчесала волосы пальцами и поскребла кожу головы, как делала всегда, размышляя о серьезных вещах.

– Мама́н, ты не хочешь спать? – спросила я.

Она очнулась от своих мыслей и бросила на нас с Мар-Мар быстрый взгляд. Мы ждали, когда она уложит нас и подоткнет одеяло, как делала каждую ночь.

– Отправляйтесь в постель, – сказала она. Она накрыла нас шерстяным одеялом и поцеловала на ночь. Затем отправилась в угол комнаты, где оставила на столике с вазой свою сумку, достала из бокового кармашка зажигалку и пачку «Уинстона» и выскользнула за дверь, погасив за собой свет.

Едва она ушла, я на цыпочках прокралась к французским окнам и выглянула из-за тюля. Старая смоковница в саду стала ее убежищем с тех пор, как мы покинули квартиру.

Она села на ствол дерева там, где он разделялся надвое. Огонек зажигалки на несколько секунд осветил ее лицо. Она протяжно втянула воздух через сигаретный фильтр и тряхнула зажигалкой, чтобы погасить ее. Кончик сигареты тлел во мраке.

– Она курит? – прошептала Мар-Мар.

– Да.

Мар-Мар спрыгнула с матраса и подошла ко мне. Мы обе рассматривали ее в темноте. Мама́н стеснялась курить в присутствии отца, но с тех пор как он уехал, курила часто и у всех на глазах. Она сгорбилась и зябко обняла себя. Мне хотелось, чтобы она просто вернулась в постель. Вместо этого, качаясь взад-вперед, она выкурила три сигареты подряд, прикуривая одну от мерцающего красного кончика другой. У меня мурашки бежали по коже каждый раз, когда она много курила.

Весна в доме ака-джуна была беспокойным временем. Все должны были что-то делать в преддверии Новруза. Две горничные помогали Азре с генеральной уборкой. Они стирали шторы и одеяла, мыли окна и протирали пыль с мебели. Азра приготовила суманак – сладкий пудинг из побегов пшеницы. Готовить этот десерт было сложно, и я помню, как она часами мешала густое как мед коричневое тесто в большом котле на переносной газовой плитке. Каждый год Реза приносил плитку из подвала и ставил в центре кухни для всей той готовки, которой Азра занималась на Новруз. Нам в кухню ходить было запрещено. Мы могли только стоять в дверях и наблюдать за тем, как она готовит. Волшебный аромат суманака приносил запах весны в каждый уголок и щелочку дома. Тети накрывали традиционный стол Хафт син, вокруг которого мы собирались в момент равноденствия. За несколько недель до Новруза они выращивали семена кресса на поверхности горшков с узкими горлышками. Мне всегда было интересно, как семена прорастали на горшках. В тот год Саба показала мне. Она положила маленький керамический горшок внутрь своего прозрачного нейлонового чулка и рассыпала влажные семена по его поверхности. Полный воды горшок она несколько дней держала в солнечном углу. Семена проклюнулись, корни переплелись через петли чулка, а побеги волшебным образом выросли на горшке.

За день до Новруза Реза принес стопку писем из нашего дома.

– Вам открытка из Америки! – прокричал он, едва зайдя в коридор.

Мама́н вылетела из гостевой спальни и вырвала у него письма. Он снял ботинки и готовился повесить пальто на стойку.

– Полегче, полегче. – Реза в голос засмеялся. – Слава богу, у тебя есть прислужники, ханум-джун.

Мама́н поспешила обратно в гостевую спальню, а мы с Мар-Мар побежали следом, узнать, что же добралось до нас из Америки. Поверх других писем лежал голубой конверт с английскими буквами. Она попыталась пальцами сорвать резинку с пачки, но резинка была толстой, и вручную порвать ее было невозможно. Мама́н сбегала в кухню и принесла маленький ножик. Она разрезала резинку, просунула лезвие ножа под краешек конверта и открыла его. В ее руках расцвела великолепная карточка. Эта карточка была первым свидетельством отцовского выживания в Америке. Под тонкой полупрозрачной пленкой была блестящая картинка прекрасного поля с тюльпанами. Я понятия не имела, где это поле, но решила, что оно там, где живет баба́. Внутрь открытки он вложил собственную фотографию. Он стоял в бело-голубой полосатой рубашке перед домом со скошенной черепичной крышей – такие я видела только в мультиках и кино из Америки. Мама́н в тишине читала письмо папы, и на глазах у нее блестели слезы.

– Мама́н, что баба́ написал в открытке?

Она оставила себе фото и передала мне карточку.

– У него все хорошо. Он желает нам счастливого Новруза.

Я взглянула на папино письмо. Он написал мама́н несколько абзацев, и в его почерке я могла узнать многие слова. Я увидела мамино имя, свое, имя Мар-Мар – все они повторялись в письме.

Мама́н обняла нас с сестрой и сказала:

– Он хочет, чтобы я поцеловала вас за него.

Отца все-таки не захватил в плен ифрит. Открытка и фото доказали мне, что он безопасно добрался до Америки.

Это был лучший Новруз из всех, что у меня были. Быть в доме ака-джуна и проводить время с радостными тетями, которые пели, наряжаясь в яркие новые платья на Новруз, было превыше любых мечтаний шестилетней девочки. Даже для такой привереды, как я, хрустящие маленькие печенья были соблазнительны. В тот год весеннее равноденствие было утром. Мама́н рано нас разбудила, нарядила в новые вельветовые платья: Мар-Мар в кирпично-красное, а меня в темно-синее, расчесала нам волосы и послала наверх.

Гостевая комната на втором этаже оставалась для нас загадкой, потому что ее дверь в резной раме была закрыта весь год. Это была единственная комната в доме с мебелью во французском стиле. Азра хранила свой самый старый фарфор в вишневом буфете со стеклянными дверьми. Пол украшал старинный ковер сарук. Мы собрались вокруг укрытого терме дубового стола в центре комнаты. Саба и Лейла поместили вазы с крессом по четырем углам терме и расставили семь символических предметов Хафт сина в позолоченных блюдцах. На первый день Новруза Азра надела ожерелье с бирюзой поверх белой кружевной блузы. Она подкрасила волосы хной и вплела в них льдисто-голубой шелковый шарфик. С подкрашенными волосами она выглядела намного моложе. Она подогрела сотейник с суманаком и налила его в хрустальную миску, чтобы раздать вскоре после точки равноденствия. Ака-джун приколол белую куфи к редким седым волосам и надел фисташково-зеленый халат – тот, который носил только на Новруз. Он сел за стол и взял Священный Коран из центра Хафт сина. На обложке Корана был крупный золотой ромб, украшенный переплетением крошечных цветов. Под ромбом я могла прочитать слово «Коран», написанное крупным шрифтом – арабский алфавит не сильно отличался от персидского. Ака-джун прочитал несколько аятов на арабском. Я не поняла ни слова, но было что-то мистическое в его приятной позе и успокаивающем тоне, отчего я сидела тихо и спокойно. Мужчина в фисташковом халате читал слова на поэтичном языке, что казался мне волшебным.