Несмотря на репутацию, место у «Дрейка» идеальное: на полпути между заводами и судоходными шлюзами. Обветшалый фасад смотрит прямо на отель «Виктория», поэтому фаланга фарангов может напиваться и одновременно наблюдать за тем, не принесло ли на берега королевства какого-нибудь небезынтересного им иностранца.
Конечно, есть и другие закусочные, похуже – для моряков, которые прошли таможню, карантин и дезинфекцию, но именно сюда, где с одной стороны мощеной дороги хрустит белоснежными скатертями «Виктория», а с другой – стоит бамбуковый, трущобного вида «Дрейк», рано или поздно стекаются все приехавшие в Бангкок иностранцы.
– Так что же вы везли? – снова спрашивает Люси, желая разузнать о потерях Куаля.
Тот, подавшись вперед, шепотом, чтобы расшевелить собеседников, отвечает:
– Шафран. Из Индии.
Наступает короткая пауза.
– Стоило бы догадаться! Отличный груз для воздушных перевозок, – хохочет Кобб.
– Идеальный для дирижабля – такой легкий, что выходит выгоднее опиума. Тут еще не придумали, как взломать шафран, а политики с генералами так и жаждут увидеть его в блюдах на своем столе – это же такой шик и престиж. У меня было столько предзаказов. Я бы разбогател. Фантастически разбогател.
– А теперь банкрот?
– Может, и нет. Договариваюсь со страховщиками из «Шри Ганеши» – вдруг сколько-нибудь покроют. Хотя бы восемьдесят процентов. Но посчитай взятки при ввозе, посчитай долю таможенных агентов. – Куаль болезненно морщится. – Сплошное разорение. Но есть шанс, что сам останусь жив-здоров. В некотором смысле, конечно, повезло: груз находился на дирижабле, то есть страховка действует. Надо бы поднять тост за здоровье этого треклятого пилота, раз уж он догадался посадить корабль в море. Если бы ящики к тому времени были на земле и там их сожгли белые кители, груз бы сочли контрабандой, а я уже сидел бы на улице среди больных фаганом нищих и желтобилетников.
– Единственное, за что Карлайлу можно сказать спасибо. Если бы он не лез в политику, ничего бы не произошло, – хмуро замечает Отто.
– Тут наверняка не скажешь, – разводит руками Куаль.
– Еще как скажешь! – вставляет Люси. – Он половину времени жалуется на белых кителей, а половину – заискивает перед Аккаратом. То, что случилось, – всего лишь сообщение Карлайлу и министерству торговли от генерала Прачи. Мы для них – почтовые голуби.
– Почтовые голуби вымерли.
– А мы, думаешь, не вымрем? Да Прача с радостью кинет нас в тюрьму, если решит, что это станет хорошим намеком Аккарату. – Люси смотрит на Лэйка. – Ты весь день молчишь как рыба. Неужели ничего не потерял?
– Оборудование. Запчасти к конвейеру. Тысяч на сто пятьдесят. Секретарь до сих пор подсчитывает убытки, – отвечает он, отвлекаясь от своих мыслей, и, глядя на Куаля, добавляет: – Груз был уже на земле. Поэтому никакой нам страховки.
Воспоминания о разговоре с Хок Сеном еще свежи. Старик поначалу все отрицал, пенял на бестолковых сотрудников якорных площадок, потом наконец сознался, что груз пропал, а сам он еще раньше так и не сумел как следует дать взятку. Мерзкая была сцена, вплоть до истерики: с одной стороны – старик, напуганный потерей работы, с другой – Лэйк, который все сильнее вгоняет его в ужас, орет, оскорбляет, заставляет съеживаться от страха, играет на своем недовольстве. И все равно непонятно, усвоил Хок Сен этот урок или так и будет дальше хитрить. Андерсон недовольно кривит губы. Если бы с помощью этого старого мерзавца не освобождалось столько времени на более важные дела, его давно стоило бы отправить назад к остальным желтобилетникам.
– Я же говорила – плохое место для фабрики.
– Японцы-то работают.
– У них свои договоренности с дворцом.
– А китайцы из «Чаочжоу»? Тоже спокойно живут.
Люси корчит кислую мину:
– Они тут вон сколько поколений, сами уже почти как тайцы. Если хочешь сравнений, мы больше похожи на желтобилетников, чем чаочжоуские китайцы. Умный фаранг знает, что больших вложений сюда делать нельзя – слишком тут нестабильно. Репрессии или очередной переворот – и ты все потерял.
– Каждый тут играет теми картами, какие получил при раздаче. В любом случае место выбирал Йейтс.
– Я и ему говорила, что глупость сделал.
– Глупцом он не был, а вот идеалистом – точно. – Лэйк припоминает горящий взгляд Йейтса, когда тот вещал о новой глобальной экономике, потом допивает, смотрит по сторонам (хозяина бара нигде не видно), машет официантам, но они даже не смотрят в его сторону – все, кроме одного, который дремлет стоя.
– Не боишься, что тебя отстранят так же, как Йейтса? – спрашивает Люси.
– Отстранение – еще не самое худшее. Проклятая жара. – Он чешет обгорелый нос. – Нам, белым медведям, тут не место.
Смуглые Нгуен и Куаль смеются его шутке, Отто угрюмо кивает: его облупленный нос – верный признак неумения приспособиться к экваториальному солнцу.
Люси достает трубку и смахивает в сторону мух, чтобы расчистить место под курительные принадлежности и пару шариков опиума. Насекомые вперевалку отползают, но, очумев от жары, даже не пытаются взлететь. Снаружи у кладки башенной стены возле насоса с пресной водой играют дети. Люси, наполняя трубку, вздыхает:
– Господи, как бы я хотела вновь стать ребенком!
Все, похоже, утомились даже беседовать. Андерсон поднимает с пола сумку нго, счищает с одного шкурку, выколупывает косточку, бросает лохматую кожуру на стол и отправляет в рот полупрозрачную мякоть.
– Это что у тебя там? – тянет шею Отто.
Лэйк раздает каждому по плоду.
– Точно не знаю. Местные называют его нго.
Люси откладывает трубку.
– Видела такие – весь рынок забит. Без пузырчатой ржавчины?
– Пока ни одного не встречал. Торговка сказала – не заражены. И свидетельства показала, – начинает Лэйк, а в ответ на циничные смешки добавляет: – Я дал им полежать неделю – и ничего. Они чище ю-текса.
Остальные пробуют фрукт. На лицах – изумление и улыбки. Тогда он выставляет все нго:
– Налетайте. Я уже порядочно съел.
Широко раскрытая сумка быстро пустеет, на столе растет гора шкурок.
– Напоминает личи, – с задумчивым видом произносит Куаль.
– Да? – навостряет уши Андерсон. – Никогда не слышал.
– Неудивительно. Я во время прошлой поездки в Индию пробовал напиток с похожим вкусом. Один торгпред из «Пур-калорий» пригласил в ресторан в Калькутте – я тогда только начал раздумывать, а не привезти ли сюда шафран.
– Так ты полагаешь, это лича?
– Личи. Вполне возможно. Так они называли тот напиток. Не знаю только, из фруктов ли он был.
– Если это «Пур-калории» сделали, то непонятно, как он тут очутился. Почему здесь, а не на карантине на Ко-Ангрите, пока министерство природы придумывает десять тысяч способов обложить его налогом? – Люси сплевывает косточку на ладонь, швыряет на дорогу, достает еще один плод. – На каждом углу вижу, – стало быть, местный. А вот кто может нам подсказать… – Откинувшись на спинку, она кричит в полутьму бара: – Хагг! Ты там? Спишь?
Услышав это имя, остальные вздрагивают и подбираются, как дети при виде строгого родителя. Андерсон, ощутив холодок на затылке, бормочет:
– Зря ты его позвала.
– Думал, он уже умер, – недовольно бросает Отто.
– Избранных пузырчатая ржа не берет. Ты разве не знал?
Все, сдерживая смех, смотрят, как из темноты шаркающей походкой выходит Хагг: алое лицо усыпано капельками пота.
– Здравствуйте. – Он с торжественным видом оглядывает фалангу и кивает Люси. – Значит, по-прежнему ведешь делишки с этими типами?
– А что делать? – Она кивает на стул. – Не стой. Выпей с нами, расскажи какую-нибудь из своих историй.
Пока он пододвигает к ней стул и тяжело опускается, Люси раскуривает опиум.
Андерсон смотрит на крепко сбитую, полную фигуру Хагга и уже не в первый раз думает: как так вышло, что у священников-грэммитов – у каждого из этой породы – непременно свисает живот?
Тот знаком просит подать виски, и, к всеобщему удивлению, сию же секунду перед ним вырастает официант.
