Мы отъехали, прицеп подскакивал и громыхал, а канистра каталась туда-сюда по его дну; я сразу же пересел и стал глядеть назад, где огонь набирал высоту, где все потрескивало, сверкало, где сыпались искры, огонь отражался в окнах учреждений, и какие-то люди выскочили на площадь. Когда мы пересекали рельсы, меня здорово подбросило, я едва не вывалился, а канистра, та вылетела, исчезнув навсегда. К машинному сараю, мы сразу же поехали к машинному сараю, там я помог шефу вытащить большую лестницу, мы приставили ее к стене и в темноте забрались на крышу, но многого мы увидеть оттуда в Холленхузене не смогли. Мы видели только далекий отблеск огня, и больше ничего. Шеф безостановочно бормотал что-то про себя, что-то чертил в воздухе, резкими, пренебрежительными движениями, и вдруг сказал:

— Не верь, Бруно, никому, кто проповедует истинность и чистоту. Апостолы чистоты навлекут на нас только беду.

Прежде чем мы спустились вниз, он еще сказал:

— Собственно, нам бы надо послать ему коробку, полную пепла, ему в его министерство, пепел от дубов негерманского происхождения.

Утащить лестницу и убрать ее шеф поручил мне, никаких больше указаний не дал; прислонясь к косяку двери, он два-три раза сильно стукнул по нему и вдруг, едва слышно что-то бормоча, попрощался и пошел к крепости.

Охотнее всего я вернулся бы в Холленхузен, к нашему костру, смешался бы с толпой и поглядел, как они тушат огонь, но что-то подсказывало мне, что лучше идти домой и запереться. Я помню, какую испытал радость. Я помню, какое испытал удовлетворение. И тот небольшой душевный подъем помню я, который ощутил при мысли, что там, на мощеной площади, начались ярые поиски разгадки, расспросы и розыски, когда и след-то наш давным-давно простыл.

Радость моя была непродолжительной. Утром я стал сзывать птиц, резкий шипящий звук, прерываемый жалобным посвистыванием, как всегда, собрал их ко мне — я совершенно случайно обнаружил, что определенный шипящий звук одновременно пугает их и привлекает их любопытство и что рассчитанное жалобное посвистывание заставляет их слетаться ко мне, — я вытянул руки с хлебными крошками и семечками и радовался мощному шуму их крыльев. Двенадцать видов птиц, включая снегирей и синичек длиннохвостых, со свистом вылетели из посадок, одни хватали что-то на лету, другие вцеплялись на секунду когтями в мой палец, они пугались друг друга, клевали и отгоняли друг друга, преследовали друг друга; вокруг меня кружились и падали на землю перышки. Внезапно все они разлетелись кто куда; предостерегающий крик какой-то синицы вспугнул их, и все птицы улетели прочь, когда же я поднял глаза, так сразу увидел Дууса.

— Подойди-ка ко мне, Бруно, — сказал он и качнул нашей канистрой.

Так как я сразу все признал, мне пришлось пойти с ним в отделение полиции; по пути мы только раз остановились, на площади, у пожарища, он показал на почерневшую от воды и пепла мостовую и на обуглившиеся стволы, он покачал головой, но сказать ничего не сказал. Кроме Дууса в отделении был еще один полицейский, он сел за пишущую машинку и смотрел на меня все время с сожалением, порой даже отваживался улыбнуться мне, я уж не знаю почему. Я взял все на себя. Когда меня спросили, не я ли разгрузил целый воз молодых деревцев и поджег их, я ответил: да. Когда меня спросили, знал ли я, что сделанное мною противозаконно, я сказал: да. И когда меня спросили, почему я совершил этот поступок, я сказал:

— Из-за распоряжения. По этому распоряжению мы должны были уничтожить все наши посадки дуба.

Я сказал это, но сразу заметил, что Дуус мне не верит; он не раз и не два спросил, правда ли, что я был один, и правда ли, что мне никто этого не поручал, как же господин Целлер ничего о том… и как же я незаметно на тракторе… и где я бензин… По его вопросам я понял, что он недоволен моим признанием. Когда я предложил проделать все еще раз, продемонстрировать им все, то молодой полицейский рассмеялся, но Дуус посмотрел на меня серьезно и спросил, понимаю ли я, вообще говоря, какие последствия мог иметь мой костер — из-за искр и тому подобного; на что я ответил, что при живом дереве и сырых листьях не бывает искр или очень мало, когда весь штабель уже сгорит. Подобный ответ он и слушать не хотел, он заговорил со мной очень строго и пригрозил штрафом, тут я вдруг испугался и заверил его, что все это сделал в первый и последний раз. Потом оба полицейских пошептались, не выпуская меня из виду, а я испугался еще больше.

Шефа я узнал уже по его шагам, он только раз стукнул и сразу же распахнул дверь, мгновение стоял он на пороге, тяжело дыша от быстрой ходьбы, а отдышавшись, кивнул полицейским, вошел и сказал:

— Значит, ты здесь, Бруно.

Он не удивился. А как же торопливо отвел Дуус шефа от меня и стал тихо объяснять ему, в чем тут дело, повернувшись ко мне спиной, он дал шефу протокол и на его вопросы отвечал одно:

— Конечно же, господин Целлер, нам известно, господин Целлер.

Это я, во всяком случае, слышал. И Дуус сразу же согласился, когда шеф пригласил его в крепость:

— Скажем, в два, господин Дуус, я буду там к вашим услугам.

Мне он так подмигнул, что никто не заметил, и так, что каждый слышал, резко приказал следовать за собой.

— У нас много работы. — И этим было все сказано.

Мы вышли вместе и на улице сели в вездеход. Еще немного, и шеф наехал бы на одного из рабочих, что граблями и метлами чистили мощеную площадь и раздраженно смотрели нам вслед, когда мы просто покатили по следам костра.

Среди участков, на одной из дорог, шеф внезапно затормозил, я решил, что он даст мне какое-нибудь задание, но он только смотрел куда-то в пространство, а через минуту-другую — никогда мне того не забыть — внезапно сказал:

— Спасибо, Бруно.

И опять двинулся в путь. Он что-то вполголоса напевал. Он выглядел как человек, уверенный в себе, как человек, согласный с самим собой, и он сказал куда-то в воздух:

— Знаешь, Бруно, я чувствую себя просто-таки лучше. Дешево это не обойдется, но я чувствую себя много-много лучше. И надеюсь, что тебе тоже много лучше.

Он подмигнул мне, и я проникся единственным желанием — всегда оставаться с ним.

Она плакала, конечно же, Доротея поплакала.

— Привет, Бруно. Быстрее тебя у нас никто не пересаживает. — Она говорит это и кивает мне с прежним дружелюбием и близко-близко подходит ко мне, чтобы посмотреть, как я работаю.

Что-то она принесла, что-то она прижимает к себе, словно желая это согреть, но мне нельзя особенно приглядываться, а уж спрашивать я и подавно не буду. Мне это не пристало.

— Все это ты уже пересадил?

— Да.

— Ты скоро все кончишь?

— Да.

Какой у нее нежный голос, вечно бы ее слушал.

— Я была у Элефа, Бруно, — говорит Доротея, — у него и у его близких.

— Элеф меня пригласил, — говорю я, — они собираются устроить праздник, и я приглашен.

— Я знаю, Бруно, мы тоже приглашены, и мы рады этому, но сейчас об этом не может быть и речи.

— Так ведь праздник откладывается, — говорю я.

— Да, Элеф сам решил отложить праздник, он же хочет, чтобы мы все были там, — говорит Доротея.

Теперь она ставит на небольшой столик то, что держала, прижимая к себе.

Семейство куропатки; это куропатка-мамаша с ее пятью птенцами, но как потускнело серебро, как потемнело, птенцы все смотрят на мать, они учатся у нее клевать то, что дает им спасительная чаща. Доротея гладит маленьких серебристых куропаток, рука ее дрожит, она сжимает губы, она явно готова расплакаться, а теперь она трет щеки, хотя ни единая слеза еще не скатилась.

— Так это, — говорю я, — так ведь это же куропатки шефа, они же стояли на подоконнике перед его письменным столом, всегда там стояли.

— Верно, Бруно, и туда мы их опять отнесем. Того же хочет и Элеф.

Больше она ничего не говорит, но я уже понимаю, все понимаю, — шеф, конечно же, отнес семейство куропаток к Элефу, подарил ему, так же, как мне он подарил часы и серебряные желуди, вернее, хотел подарить.