— Этого я ему не забуду, этого я не забуду.
Долгие месяцы вынашивал Трясун свой план, и когда решил, что достаточно всего выявилось и накопилось, он посвятил в этот план Пекаря и Гунтрама Глазера; ему бы хотелось, чтобы они действовали втроем, но Пекарь отказался, он не хотел участвовать, хотя и ему надо было бы свести счеты с фельдфебелем. Так они остались вдвоем. Они, как всегда, вышли на ученья и на глазах фельдфебеля отрабатывали атаку на макетах домов. У него на глазах они подкрались к увязшему в земле учебному танку и подбили его по приказанию фельдфебеля. И замаскировались под куст, и отрыли себе узенькие одиночные окопы, чтобы защищаться, не служа мишенью. Они обо всем договорились, были во всем согласны друг с другом, и терпеливо ждали удобного случая. Только проучить — так они договорились; и вот после долгого, долгого ожидания однажды было достаточно темно и достаточно тихо, и они подкараулили фельдфебеля у подножия командного холма, они набросились на него, перевернули лицом вниз и как следует отдубасили, не произнеся ни единого слова, чтоб он их не узнал; однако он сумел высвободиться из их рук и подняться, и не только: он стал защищаться, сперва угодил в Гунтрама Глазера, а потом и в Трясуна, это послужило им предупреждением, но спасаться бегством было поздно, он уже узнал их обоих.
И вдруг он рухнул, застонал и рухнул. Трясун, наклонившись к нему, замахнулся. А фельдфебель лежал не шевелясь, даже рук не поднимал, чтобы защищаться.
— Кончай, довольно, нам надо смываться.
Гунтрам Глазер опустился на колени и, ощупав фельдфебеля, почувствовал какую-то влагу на руках, а потом услышал звук — штык вкладывается в ножны, — спросил:
— Ты понимаешь, что наделал?
Они присели на корточки, потом постояли какое-то время в темноте у недвижного тела.
— Ты понимаешь, что наделал?
Они прислушались, разведали окружающую местность, потом подняли тело и отнесли на несколько метров в сторону, там, вырезав куски дерна, выкопали глубокую яму, выгребли из карманов фельдфебеля все, что у него было, включая личный знак, вдвоем опустили его в яму и забросали землей, сверху уложили дерн и притоптали его.
Шеф рассказал мне это, он знал также, что сразу же начались поиски фельдфебеля и расследование, не только на учебном плацу, но и в Холленхузене и в окрестностях, всех там расспрашивали, подряд у каждого допытывались, допрашивали служащих станции, даже обшарили Большой пруд и прочесали Датский лесок, но поиски ни к чему не привели, ничего не было обнаружено. А когда они получили приказ на марш и отправились на фронт, поиски окончательно прекратились, другие солдаты поселились в бараках и тренировались на покрытой рубцами земле, которая не выдавала никаких тайн.
Гунтрам Глазер и Трясун недолго теперь оставались вместе, во время великого отступления они потеряли друг друга, каждый считал другого пропавшим без вести, и все, что знали, они унесли с собой в разных направлениях, и дальше жили с тем, что знали, каждый сам по себе.
Как печально глянул на меня шеф! Как он поднялся и стал ходить взад-вперед, как подымал руки и как они снова падали.
— Видишь, Бруно, — сказал он, — человек может быть очень мужественным, но какая ему от того польза, если у него не хватает мужества вовремя заговорить.
Сказав это, он зашаркал к окну и, глядя куда-то вдаль, стал рассказывать, но так тихо, что я с трудом его понимал, как Трясун появился здесь однажды, пришел с группой слушателей народного университета, которую вел по участкам Гунтрам Глазер, а Трясун к ней просто присоединился — прошло много лет, и по крайней мере один из них не ждал, что они могут встретиться. Трясун укрылся в группе, шел вместе с ней и слушал объяснения Гунтрама, они сделали «большую петлю», как мы называли такой обход, а под конец зашли на холодильный склад, где им объяснили принцип охлаждения водяной рубашкой, при котором нет движения воздуха и растения не нуждаются в дополнительном увлажнении.
Чтобы доказать слушателям, что растения в холодильнике не засыхают, Гунтрам Глазер вытащил розовый куст из деревянной подставки, и тут внезапно, в открывшейся бреши, увидел перед собой лицо Трясуна, узнал его и забыл, что хотел сказать.
Они встречались и в зале ожидания, и у Холле, и в Датском леске, места встречи всегда назначал Трясун, и всякий раз, когда они бывали вместе, он говорил, что не видит выхода из создавшегося положения и хочет явиться с повинной, бесповоротно. Решающим в его желании явиться с повинной был характер его припадков.
В первые годы после постигшего его несчастья — во время отступления они взорвали железнодорожный путь и его контузило — припадки случались редко, но со временем они стали повторяться все чаще и в конце концов стали случаться как по заказу: стоило ему на чем-то сосредоточиться, как тут же его бросало в дрожь, он грохался на колени и, хоть вовсе не хотел думать о том, что повлечет за собой приступ, только о том и думал.
Гунтрам Глазер помогал ему, помогал ему поправить его дела, давал ему деньги, что сам умудрялся сэкономить, поскольку не хотел, чтобы Трясун, мучаясь своими проблемами, явился с повинной; при каждой встрече Гунтрам Глазер уговаривал его и пытался убедить в том, что никому теперь не поможет, если все раскроется, прошло ведь так много времени, и пока он говорил, Трясун с ним соглашался, пока он говорил. Время от времени Трясун уезжал куда-то на поезде, но никогда не говорил — куда, исчезал, не прощаясь, на несколько дней, но Гунтрам Глазер уже не надеялся, что Трясун исчезнет навсегда, тот внезапно вновь появлялся и напоминал Гунтраму Глазеру о себе. Жил Трясун в пивной «Загляни-ка», в одной из низких комнат, за которую платил деньгами Гунтрама Глазера, но там его редко можно было застать, он постоянно в самое неурочное время шатался по окрестностям — вдоль Холле или по нашим участкам; посетители «Загляни-ка» дивились на него и задавали за его спиной друг другу вопросы. Да, они это делали. Прежде всего они хотели знать, что связывало этого чужака с Гунтрамом Глазером и почему те встречались в уединенных местах, где никто не мог их подслушать. А так как эти люди ни до чего не могли дознаться, то у них складывалось определенное мнение, и они пускали его гулять по свету.
В последний раз Гунтрама Глазера и Трясуна видели вместе на станционной платформе в Холленхузене, они ходили там взад-вперед, разговаривали, но билета ни один из них не купил. Трясун, казалось, окончательно решил явиться с повинной, и Гунтрам Глазер чувствовал, что его на этот раз не удержать ни просьбами, ни умиротворяющими речами, и предложил Трясуну все деньги, какие у него были, с единственным условием — никогда больше не встречаться. Трясун еще обдумывал предложение, когда подошел поезд, товарняк, который замедлил ход, но не остановился, а Трясун стоял, уставившись на громыхающие мимо вагоны, но внезапно схватился за тонкие поручни, ведущие к тормозной будке, вскочил на подножку и там крепко за что-то уцепился; ни слова, уезжая, ни кивка — уцепившись на площадке, он обернулся и до тех пор не отрывал взгляд от Гунтрама Глазера, пока поезд не дошел до старых сосен.
Кое-кто из наших видел, что Гунтрам Глазер поднялся по откосу и зашагал с каким-то ему не свойственным ко всему безучастием. Он не отвечал на приветствия, не останавливался, как обычно, у посадок, он шел прямиком к крепости, но, еще не дойдя до нее, передумал и исчез на одной из подвозных дорог, ведущих в низину. Люди, кому он попался на глаза, видели его тогда в последний раз. Он не искал шефа, он пошел к нашему старому сарайчику и уже миновал сарай, когда его заметил шеф и окликнул и пригласил зайти в сарайчик, где шеф в ту пору часто бывал, чтобы отыскать причины покоя зародышей, все то, что сидит в плодовой мякоти, в семенном зерне или в кожуре и задерживает прорастание семян.
Один лишь взгляд, и он, от которого ничто не укроется, который обо всем догадывается и понимает что к чему, и многое знает раньше, чем все другие, тотчас распознал, что перед ним человек, потерявший почву под ногами, он затащил Гунтрама Глазера в наш сарайчик и усадил там на табурет. Конечно же, они какое-то время сидели молча, друг против друга, и Гунтрам Глазер, видимо, не знал, рассказывать ли ему обо всем, освободиться ли от всего; но на кого шеф так уставится, с таким упорством, с готовностью все понять, тот внезапно, точно по собственной воле, начинает говорить, иной раз даже неожиданно для самого себя. И Гунтрам Глазер начал, он не щадил себя; он, словно все резче и резче критикуя себя, расписывал свое участие в происходивших событиях, он не преуменьшал их серьезности, не унижался и ничего не опускал.
