Знать бы мне только, что меня ждет, придется мне покинуть Холленхузен или нет, если б мне вообще больше знать о том, что они замышляют и что готовят и по чьей воле здесь все делается, иной раз мне кажется, что я близок к разгадке. Под огненными колесами и разрывающимися звездами, глядя на фейерверк Иоахима, я пытался найти намеки на то, что принесет нам новый год; в свете разлетающейся брызгами кометы я искал шефа, при свете серебряного дождя я надеялся обнаружить Ину, я мгновенно перестроился на март и на август, стал думать о Доротее и Иоахиме, но распознать ничего не мог. Все скрывала дымная темень, и, пока я искал хоть какие-то знаки, над нами шипя пролетали шутихи и хлопушки, рвались с грохотом в занесенных снегом розах и разлетались во все стороны, достигая и до нас, тут уж каждый должен был следить, чтоб в него не попало. Только шеф не прыгал из стороны в сторону, он стоял в одиночестве у двери на террасу, глядя на все происходящее, не слышно было, чтоб он что-нибудь говорил, восторга он не выказывал, но и неодобрения тоже, если какая-нибудь ракета, летя параллельно земле, разрывалась на участке грушевых пород и там догорала. С его губ не сорвалось ни слова, когда все мы хвалили фейерверк Иоахима, он хотел сразу же вернуться в свой угол, к своему грогу, но не успел он присесть, как Доротея взяла его за руку и задержала.
Она потянула его назад, еще раз потянула на террасу, и незаметно для него подала мне заранее условленный знак, я тут же бросился в комнату Доротеи, взгромоздил себе на спину новую качалку — прекраснейшую качалку, какую только можно себе представить, — и осторожно понес ее в зал. Макс помог мне снять качалку и поставить ее на пол. Ина подыскала ей место, мы сдернули с нее последние листы картонной упаковки и залюбовались ею, ее черной матово-поблескивающей кожей, полированными изогнутыми полозьями, — уж что Доротея покупала, тем нельзя было не восхищаться.
После этого мы украдкой дали знать Доротее, что все готово. Она вновь ввела шефа в зал, но лицо его, пока она подводила его все ближе и ближе к качалке, не выразило ни напряженного ожидания, ни предвкушения радости, только что-то вроде ворчливой доброжелательности. Перед самой качалкой Доротея его отпустила и отошла в сторону:
— Вот сюрприз к Новому году, только для тебя.
Я думал, что он сразу же сядет в качалку для пробы, устроится поудобней, а потом представит нам, какое же удовольствие легонько покачиваться в качалке, но он этого не сделал, он стоял, разглядывая качалку, глянул и на светло-коричневый диванчик, где всегда сидел, пожал плечами и сказал:
— Слишком уж хороша, чтоб на ней сидеть. Разве не так?
— Значит, ты не рад? — спросила Доротея. — Это самое лучшее, что можно было найти в Шлезвиге.
— Оно и видно, — сказал шеф. И еще он сказал: — Качалка для праздников.
— Для отдыха, — сказала Доротея и попыталась усадить шефа в качалку, — она будет только для тебя, для отдыха, ну сядь же, посиди в ней.
Тут уж шеф сел в нее, нерешительно, напряженно и озабоченно, словно боялся сломать качалку или по меньшей мере ее запачкать; откинуться он не осмелился, а уж покачаться тем более, как-то скованно посидел он минуту-другую, а поднявшись, определил:
— Она наверняка своих денег стоит, эта качалка.
У Доротеи, у Доротеи внезапно показались слезы на глазах, она ничего не сказала и не расплакалась, она просто стояла со слезами на глазах, может, ждала, что шеф все-таки что-то еще скажет, хоть словечко радости, благодарности, но он ничего больше не сказал, и тогда она быстро вышла, ни на кого из нас не посмотрела и вышла.
Никто из нас не шелохнулся, каждый, видимо, чувствовал какую-то тяжесть на душе, стояла такая тишина, что я слышал постукивание кубиков льда в бокале Макса. Макс первым нарушил тишину, сказал:
— Новый год — вот он и в самом деле начался.
После чего сразу же осушил свой бокал и так громко стукнул, поставив его, что стук этот прозвучал как стартовый сигнал. Охотнее всего я побежал бы за Доротеей, чтобы привести ее обратно, но это мне не подобало, у других было больше прав, чем у меня, даже у Гунтрама Глазера, который озадаченно уставился куда-то в пустоту. Но теперь Ина подошла к шефу и взяла его за руку.
— Пошли, — сказала она, — пожалуйста, пошли, мы вместе приведем ее обратно.
Не выпуская его руки, она дотянулась до его бокала, подала ему и сказала:
— Не можем же мы так начать Новый год.
Шеф отпил глоток. Сказал:
— Иди, ты и одна справишься, Дотти тебя послушается.
— Но она ждет, что ты придешь, — сказала Ина, — извинишься хоть одним словечком, и все будет забыто.
Шеф отвел руку Ины, горько усмехнулся и спокойно спросил:
— За что, за что мне извиняться? Может, за то, что я не могу радоваться? — И еще громче добавил: — Сюрприз, на сей раз к Новому году. В последнее время недели не проходило без сюрпризов, постепенно, думаю я, нам следует привыкнуть к тому, что вокруг нас делается.
— Ты упускаешь кое-что из виду, — сказала Ина. И еще она сказала: — Ты несправедлив, мамочка же не для себя это делает, тебе хотела она доставить радость, тебе.
— Как же может человек радоваться излишеству? — спросил шеф тихо, едва ли не про себя. И глотнув немного, сказал: — Чтоб внести ясность, Ина, скажу: я ничего не имею против сюрприза, но любая вещь должна быть полезна, должна быть хоть как-то необходима, нельзя же без разбора скупать и накапливать то, что приглянулось нам мимолетно.
На это Ина отвечать не захотела, она сжала руки, закрыла глаза, внезапно повернулась и вышла; назад она не вернулась, все время, пока я там был.
Печальнее, чем в эту ночь, я бывал редко, я не отправился сразу к себе, я прошел по заснеженным участкам, собрал клочки картона от шутих и ракет, с трудом взобрался по снегу на верхушку валуна, с которого мог все кругом обозреть. Внушительная, ярко освещенная высилась передо мной крепость, но огни ее светились каким-то неспокойным светом, они мерцали и судорожно вздрагивали и вместе со светом звезд придавали снегу легкую голубизну. Я стоял еще совсем недолго, и тут в комнате шефа вспыхнул свет, силуэт его виден не был, но я понял, что он покинул всех, понял также, что он не пошел к Доротее. Охотнее всего я тайком прокрался бы обратно в крепость, просто чтобы быть рядом с ними и, раз уж мне самому их не сплотить, ждать, что это удастся Ине или даже Гунтраму Глазеру. Все, все сделал бы я, чтобы они только опять были вместе. Огни не гасли, и я тяжело зашагал, утопая в снегу, к старым соснам, которые тихонько потрескивали, я поднял тяжелую ветку и потянул ее за собой, так что она почти замела мои следы, я прошел, не оставляя следов, до ограды, а потом по низине и на далеком расстоянии обошел вокруг крепости, при этом я думал об Ине и пытался помочь ей своими пожеланиями.
Когда входная дверь на минуту открылась, когда из дома в ночь выскользнула тень, я решил, что это Ина; тотчас бросив ветку, я последовал за этой тенью, которая держалась под прикрытием рододендронов, а освещенную часть дороги поторопилась пройти поскорее и, только укрывшись под защиту живой изгороди, остановилась. Тут я увидел, что это Магда, я не окликнул ее, но не упускал ее из виду и позволил ей бежать дальше, до моей двери, у которой она прислушалась, а потом уже постучала.
Она здорово испугалась, когда я внезапно оказался за ее спиной, еще чуть-чуть, и она бы ушла, так она рассердилась, и едва мы вошли, как я должен был обещать ей никогда больше не пугать ее. В наказание она выложила на стол кулек, который спрятала под пальто, этак небрежно и без единого слова, а потом хмуро ждала, пока я спущу штору, помешаю в печке и добавлю дров, и сказала:
— Если тебе ничего не приходит в голову, так я пожелаю тебе счастливого Нового года.
Когда мы помирились, то вместе поели пирожков, которые она принесла. Магда немного погадала мне по линиям руки, но не смогла — как всегда — ничего предсказать, ведь у меня не хватает какого-то бугорка, а один перекресток сбивает ее с толку. Мое будущее представлялось ей столь непроницаемым, что она, качая головой, отпустила мою руку и озабоченно поглядела на меня.
