Бодрствовать постоянно — это у меня просто не получится, я уже не раз задумывался над тем, что было бы, если бы я мог вечно бодрствовать, день и ночь, в доме и на улице, и порой я даже пытался бороться со сном, представляя себе разные разности: пожары и тонущие корабли, и лошадей, которых понесло; но никогда еще то, что меня страшит, не одолело мою сонливость, в конце концов сон меня повсюду настигал. Не на живот или на грудь — поначалу он наваливается на глаза, мне приходится, хочу я того или нет, их закрывать, слышу я еще почти все, но видеть вижу все меньше, нет, все не так; то, что можно видеть, куда-то отодвигается и смазывается, теряет свою резкость, свою весомость, но порой я на все могу поглядывать как бы с высоты — на Холле, на Датский лесок. Перенапряжение — да, пожалуй, можно бы и вовсе не спать, если бы сон не снимал перенапряжение; вот что однажды сказал шеф: Мельник до тех пор не заснет, пока мельничное колесо крутится неритмично.

А что человеку может быть даже больно, если он, пересиливая себя, бодрствует, это я уже раз-другой замечал: медленно-медленно возникает такая тяжесть в глубине глаз, тянущая боль пронизывает кожу, а голова начинает гореть — вот как сейчас. Какое-то время помогают щипки, но и они помогают не всегда. В ту ночь, когда Бруно с шефом были в карауле, когда мы сидели в грушевых участках, я бог знает сколько раз себя щипал, чтобы не уснуть, и все-таки незадолго до рассвета сон меня одолел, и когда тот контуженый трясун перелез через мою ограду и зашагал своей спотыкающейся походкой к валуну, шефу пришлось слегка толкнуть меня и потрясти.

Может, я потому заснул, что все прошлые ночи никто не показывался; мы рыскали и подстерегали, мы застывали, точно аисты, в тени и залегали меж маточных гряд — без всякого успеха; людей, что по ночам опустошали наши участки и увозили целые возы, мы не видели.

Но стоит мне открыть глаза, и все как рукой снимет — и сон, и притупление чувств, исчезает и оцепенение, мне не нужно переходного времени, как Магде, которая всегда поначалу ноет и не хочет, чтоб с ней заговаривали; подтолкнет шеф, встряхнет легонько — вот и достаточно, я сразу просыпаюсь, понимаю что к чему.

Глядя по направлению вытянутой руки шефа, я увидел, как этот человек перелез через ограду и, не прислушиваясь и не оглядываясь, с трудом зашагал своей странной походкой к валуну, я подумал, что его наверняка выслали вперед, чтобы проверить нашу бдительность. Когда же шеф знаком дал мне понять, чтобы я отрезал чужаку путь к бегству, я уверен был, что мы наконец-то заарканили одного из них, одного из тех невидимок, которые брали, что им не принадлежало, всегда по ночам, когда никого из нас не было на участках. Они увозили все — и наши лиственные деревья, и наши хвойные и фруктовые деревья, — они совершенно точно знали, что годилось на продажу, и набирали все в таком большом количестве, что шефу после каждого их ночного посещения требовалась новая инвентарная опись, и не приблизительно подсчитанная, а составленная с помощью учетчика. Холленхузенская полиция тоже не обнаруживала никаких следов. Дуус ограничился тем, что раза два-три в открытую прошел по нашим участкам и занес в протокол наши потери, большего ему сделать не удалось; в ночные караулы должны были выходить мы, я всегда с шефом, Иоахим и Гунтрам Глазер караулили каждый отдельно.

Дорогу к бегству мне не было надобности ему отрезать, поскольку он, увидев меня, кивнул мне, кивнул с высоты валуна, подзывая к себе, обрадовавшись встретить здесь, в этот час человека. Я выждал, пока шеф, сделав крюк, не оказался за его спиной, и только тогда подошел к нему, к этому широкоплечему человеку, который приветливо со мной поздоровался и вежливо пригласил присесть рядом с ним. Я ничего не сказал ему, я все предоставил шефу, который бесшумно подошел и так неожиданно окликнул чужака, что тот испугался и скатился с валуна; он только переводил взгляд с одного из нас на другого и никак не мог объяснить свое появление. Если бы мы тогда знали, кто этот человек, что стоял смущенный перед нами, если бы мы только знали! Когда шеф заметил ему, что он находится на частновладельческой земле, он кивнул и сказал:

— Я знаю, господа, я знаю.

Он сделал рукой какой-то неопределенный жест в сторону наших участков и покачал головой так, как если бы не в состоянии был понять, насколько же здесь все изменилось в последние годы. Шеф спросил его, не из Холленхузена ли он пришел, на что он ответил:

— Нет, нет, из куда более дальних мест. — И улыбнувшись, добавил: — Я люблю ранние прогулки.

Обо всем, что он увидел у нас, он отозвался с восхищением, на него произвели впечатление аккуратные шпалеры, что тянулись по долине и спускались в низину, огромный дом на холме — он не сказал «на командном холме», — и ограда ему понравилась, которую я сложил, когда мы здесь начинали; тут мне стало ясно, что он все здесь знает из прошлого. Он не раз и не два извинился за свое появление, посожалел, что оторвал нас от наших трудов, а как осмотрительно он ходил по нашей земле, доказывает его след, на который он неоднократно обращал наше внимание. Видимо, молчание шефа побуждало его безостановочно говорить; он наверняка охотнее всего ушел бы, но, поскольку ему неясно было, какие у нас намерения, он оставался и говорил, говорил, восхищаясь и сожалея.

Внезапно он как-то конвульсивно вздрогнул, прервав свои излияния на полуслове, и согнулся под углом, словно в него угодила пуля; вытянув за спину руки, он нащупал валун и тут сразу же тяжело осел на корточки. Как учащенно он дышал, какими нервными движениями пытался сцепить свои руки. Его качало, он дрожал, его трясло. Он как-то беспомощно поглядел на шефа, беспомощно и так, словно бы чего-то стыдится, а я удивился, что шеф так спокоен, он ничего не сказал, раз только сложил руки чужака, чтоб тот мог обхватить колени, и это все. Напрасно двигал чужак губами, точно что-то сосал, я сразу догадался, что он хочет сигарету, но у нас их с собой не было, и длилось все это недолго, пока его трясучка не прошла и он поднялся без нашей помощи. Попрощался он сдержанно, сиплым голосом, а шеф ответил еще сдержаннее, а затем мы долго смотрели ему вслед, как он, спотыкаясь, шел к каменной ограде и спустился по заболоченному участку к Холле. Надо думать, шеф по моему виду понял: я не согласен был просто так отпускать этого чужака — и потому сказал:

— Не он, Бруно, он не из тех, но мне хотелось бы знать, что ему здесь надо.

— Может, его просто выслали на разведку, — сказал я.

Но шеф ответил:

— Не с такими руками, Бруно, и кроме того, он контуженый, трясун.

— А если он только прикидывался перед нами? — спросил я.

— Он не прикидывался, — сказал шеф, — его когда-то, видимо, задело, может, на войне, может, засыпало, как моего связного, тот тоже стал трясуном, это результат контузии.

Я крадучись двинулся за Трясуном; шеф ничего не ждал от этого, но ничего не имел против того, чтобы я следовал за ним по пятам, ведь Трясун был первый, кого мы задержали с тех пор, как выходили в ночной караул. Он ни разу не обернулся, и потому мне не пришлось укрываться за деревьями и средь высокой травы. Я шел за ним, пригнувшись, и видел, что он спустился к деревянному временному мостику, к загаженным доскам настила, по которым переходила скотина Лаурицена, там он сел и уставился на катящую свои воды Холле. Из-за горизонта пробивался узкими желто-красными полосами свет, наводя первый блеск на луга, придавая Холле ее искрометную черноту, а чужак сидел, словно ждал восхода солнца; время от времени он бросал что-то в воду, видимо травинку или листья, и смотрел, как они уносились. Я ни минуты не сомневался, что он знает нашу Холле, и окончательно убедился в том, когда он встал и пошел вдоль берега, до водопоя для скота, за которым было самое глубокое место Холле, взрослый там еще достает до дна. Вода там катится неторопливо; она выбрасывает из глубины водовороты, и они, добегая до берега, растекаются, а что плавает в водовороте, то поначалу кружится, а потом, подхваченное течением, уплывает дальше. Здесь чужак задержался еще дольше, чем у временного мостика; уставившись на воду, он стоял до тех пор, пока не взошло солнце, тогда он ушел, ушел по направлению к станции Холленхузен.